Гитлеровцы противоречили сами себе: они то распоряжались открыть экспозицию музея для узкого круга лиц, то собирались оборудовать здесь квартиру рейхскомиссара Коха, то готовились создать в музее какой-то институт сельского хозяйства, то намеревались переоборудовать его под радиоцентр. Руденко настойчиво ратовала за сохранение музея, возможно для того, чтобы впоследствии реабилитировать себя перед «русскими», а может быть из боязни потерять любимую работу.

Из оставшихся экспонатов (основная часть их была эвакуирована советскими органами в Уфу в июле 1941 года) была создана экспозиция. В музей разрешали входить лишь по пропускам, выдаваемым только немцам провинциальным управлением архивами, библиотеками и музеями.

Каждый день приходили сюда приехавшие из Германии историки и искусствоведы, врачи в военной форме, археологи, теологи, архитекторы и, в первую очередь, конечно, «специалисты» из «Штаба РР»[23]. Они интересовались преимущественно искусством допетровского времени, главным образом иконами.

Отлично владея немецким языком, Руденко давала пространные объяснения. Она с гордостью и даже охотно показывала и раскрывала великое культурно-историческое значение каждого памятника. «Я видела, как эти черные люди с восторгом приобщаются к сокровищнице искусства, — вспоминала позже Руденко. — Многие из них, уходя из музея, говорили, что никогда не забудут того дня, когда познакомились с искусством моей родины».

Так и переплетались в сознании Руденко страх и гордость, предательство и патриотические чувства. И все-таки страх делал свое дело: клеветнические статейки мутным потоком выливались из-под ее пера. А путаница во взглядах на искусство часто заставляла забывать о том, что перед нею — не просто «ценители живописи», а злобные, изощренные враги — враги ее народа, враги культуры и прогресса.

Теперь Руденко нередко встречалась с представителями штаба Розенберга, с сотрудниками имперского комиссариата, в ведение которого перешли все киевские музеи. Наконец она была представлена «высокому гостю», посетившему музей, — рейхскомиссару Украины Эриху Коху и сумела произвести на него столь благоприятное впечатление, что вскоре и Кох вспомнил о ней.

Порой Руденко охватывал панический страх. Ей казалось, что на нее смотрят так же, как на гитлеровцев. Она старалась как можно реже появляться на улицах. Чтобы не видеть окружающего, она почти все время отдавала работе в музее. Руденко описывала и классифицировала экспонаты, составляла на каждый научную карточку. По воскресеньям она проводила экскурсии по городу, показывала немцам Софийский и Кирилловский заповедники, Золотые ворота, Андреевский собор.

Летом 1942 года гитлеровцы решили подорвать снаряды и бомбы, которые валялись в парке против музея. В здании заблаговременно открыли все окна и двери, но это не помогло: стекла вылетели, доставать их пришлось с большим трудом, работники музея тратили на поиски стекла почти все свое время.

Казалось, у Руденко было теперь достаточно оснований к тому, чтобы усомниться в «культуртрегерстве» гитлеровцев. Но она по-прежнему не отказывалась от сотрудничества с фашистскими властями, хотя одновременно старалась и сохранить музейные ценности.

В начале октября 1942 года руководителям музеев приказали начать разборку вещей, вывезенных гитлеровцами из Киевской лавры. Каждому музею полагалось отобрать предметы, соответствующие его профилю. Руденко сосредоточила свое внимание на иконах. В коллекции лавры ей попались великолепные образцы (так называемая Порфирьевская коллекция). Она вместе с другими сотрудниками на руках перенесла иконы в музей.

Прошло полгода. Советские войска освободили Харьков. Казалось, что немцы вот-вот уйдут из Киева. Руденко принялась усиленно разыскивать различные музейные экспонаты, намереваясь, очевидно, тем самым доказать свою «преданность» советской власти. В одном из школьных зданий ей удалось найти и перенести в музей еще несколько интересных икон.

Затем обстановка на фронте снова ненадолго изменилась в пользу гитлеровцев, и Руденко засела за отчеты провинциальному управлению музеями, библиотеками и архивами, всячески рекламируя свою деятельность, благодаря которой музей «восстановлен и поставлен на службу новому порядку», и вновь понося советскую власть, при которой будто бы «директорами музеев назначались безграмотные люди, связанные с органами НКВД и не имеющие никакого отношения к науке и искусству».

Шаг за шагом шла Руденко по скользкой дороге предательства, хотя одновременно пыталась загладить его своим отношением к делу. Что заставляло ее проводить в музеях чуть ли не круглые сутки? Любовь к искусству? Да, безусловно. Страх перед расплатой за измену Родине? Разумеется. И еще страх перед оккупантами. Спасение от кары с той и другой стороны было в одном: бороться за сохранение музейных ценностей. И Руденко делала все, что от нее зависело.

Ее усердие по достоинству оценили гитлеровцы. В марте 1943 года заведующий провинциальным управлением доктор Винтер вновь поручил ей по совместительству руководить Украинским музеем. Руденко согласилась, хотя ей не прибавили даже жалованья.

Советские войска подходили все ближе и ближе к Киеву. Музей закрыли. Гитлеровцам было уже не до экскурсий. Однако о музейных сокровищах они помнили.

— Фрау Руденко, вам необходимо упаковать наиболее ценные картины в ящики, приспособленные для перевозки.

— Для перевозки? Куда?

Винтер помедлил.

— Вообще-то говорить об этом преждевременно. Тем не менее, вам я доверяю. К тому же, рано или поздно вы и так все узнаете. Экспонаты приказано вывезти в Каменец-Подольск.

— Зачем? — нервно спросила Руденко.

— О, фрау, вы заставляете меня быть не в меру многословным. Но у арийцев исстари существовало рыцарское правило: от женщин не должно быть тайн. Разумеется, от тех, кому рыцари доверяют; — снова подчеркнул Винтер, искоса взглянув на собеседницу. — Извольте, скажу вам и это. Дело в том, что, видимо, Киев нам придется оставить. Да, такова обстановка. Нужно выровнять фронт. Однако мы заставим Советы положить здесь немало костей. Город не раз, вероятно, перейдет из рук в руки, прежде чем мы отодвинемся на запад. Вы понимаете, фрау Руденко, почему нельзя оставлять тут наши ценности, которые вы, признаюсь, научили меня понимать и ценить?

— Хорошо. Когда прикажете приступить к работе? — переходя на деловой тон, спросила Руденко.

— Завтра. И я просил бы вас лично руководить упаковкой, ибо вам предстоит…

Винтер снова умолк. Заметно было, что он нарочно выдерживает паузу.

Руденко схватила его за рукав.

— Что, что предстоит мне? Расстрел, после того как я окажусь вам ненужной? Да? Что же вы молчите?

— Ну, зачем же так, милая фрау, — вкрадчиво проговорил Винтер. — При чем тут расстрел? Я полагал, что вы лучшего мнения о нас, голубушка. Все обстоит значительно проще. Вам придется поехать в Каменец-Подольск вместе с экспонатами. Только и всего.

— Только и всего, — тихо повторила Руденко. — Вы думаете, что этого мало?

Винтер промолчал.

— У меня здесь квартира, библиотека, коллекция, — продолжала Руденко. — Бросить все это, оставить Киев! Нет, я не согласна!

— О, вы давно на все согласны, фрау Руденко, — жестко произнес Винтер. — Постарайтесь избегать красивых слов. Вы будете делать то, что вам прикажут. Больше того: вы рады уехать из Киева. Вы боитесь русских! И, пожалуй, вы правы: единственное, что хоть немного удерживает вас здесь, — квартира. Мы поможем вашей беде: вы получите квартиру там, где будете жить. А имущество ваше примет под охрану германское командование. Думаю, что этого вполне достаточно? До свидания.

С этого часа Руденко почувствовала себя человеком без родины. Еще не покинув ее и не зная, придется ли это сделать, она уже поняла, что поедет, куда угодно, поедет, куда прикажут.

Она металась, не зная, что предпринять, хотя, в сущности, все уже определилось самим ходом событий. Ангелина Павловна понимала это, и все-таки поток бурных, противоречивых мыслей одолевал ее.