Было уже далеко за полночь. Мартовой лежал в холодном поту и с трудом сдерживал непроизвольный стон отчаяния. «Вот и конец! Пробил и мой час. Возмездие! Слова-то какие!..» — с нервным сарказмом подумал он.

Он вспомнил лесную деревню Костюковичи... Пальба, крики. Не своим голосом орет лейтенант Штрум: где-то запропастился переводчик Алоис Вейх. И Штрум зовет его, Ставинского. Да, тогда он был еще Ставинским...

Они вместе входят в избу. На полу лежит партизан. Его только что приволокли из лесу. Обрывки рубашки еле прикрывают грудь. Раненое плечо наскоро перевязано, кровь продолжает сочиться.

— Где база партизан? — спрашивает Штрум.

Ставинский переводит вопрос. Партизан молчит. По его бледному лицу катятся крупные капли пота. Ставинский снова и снова повторяет вопрос. Партизан молчит.

— Ты будешь говорить? — вопрос по-немецки Штрум сопровождает отборной руганью по-русски.

— Безымянный герой! Подохнешь — никто не узнает. Говори! Господин Штрум тебя отпустит, — увещевает партизана Ставинский. Оглянувшись назад, он встречается с безумными глазами Штрума и наотмашь бьет раненого по лицу. Тот теряет сознание. Сомов обливает его водой. Штрум нетерпеливо бегает по избе, заложив руки за спину. Партизана усаживают на стул, но он клонится в сторону.

— Сомов, держи этот мешок с костями! — с остервенением кричит Ставинский и снова приступает к допросу.

— Сволочь! Предатель! А еще русский! — наконец хрипит партизан.

— Ставинский! Расстрелять! — приказывает Штрум и, пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о притолоку, выбегает из избы.

Ставинский и Сомов тащат партизана к колодезному срубу. Загораются первые избы — каратели перед уходом подожгли деревню. Ставинский вынимает «парабеллум» и стреляет партизану в грудь, затем переваливает его в колодец.

«Так это был Лунин! — Мартовой широко открытыми глазами всматривается в темноту, сменившую отблеск пожара в его воспоминаниях. — Тогда я и не подумал, что у него вообще есть фамилия. Щепка войны... Уцелел, сволочь!.. Так неужели невозможно остаться неразоблаченным? В такой огромной стране!.. Ай-ай-ай! Ведь прошло почти двадцать лет, а вот Вейха из таежной глухомани вытащили. Бежать? Куда? Смешно... Еще хуже, пожалуй... Дикая случайность — сват! И, значит, встреча неизбежна. Он может меня узнать. А что знает Лунин? Только о себе... Ну, расстрелял... одного за все время. Скажу, что боялся ослушаться Штрума. Может, срок дадут, не расстреляют. Нет, нет, раскопают. Всё раскопают... Год будут держать в превентивном заключении, а всё раскопают, всё... поднаторели»...

На Мартового снова навалилась лавина воспоминаний.

Это было два года назад...

...Мартовой ехал на работу. Он зябко поеживался и сквозь прищуренные веки сонно смотрел в замерзшее окно. Окруженные перламутровым ореолом, пробегали огни фонарей. Он поскоблил ногтем иней на стекле и присмотрелся, пытаясь определить, где находится, и, спохватившись, поднялся и стал пробираться вперед.

— Вы выходите? — спросил он мужчину, стоящего впереди.

— Нет, на следующей, — обернулся тот и посторонился. Мартовому показалось, что лицо этого человека ему как-то странно и неприятно знакомо. Он уже пробрался к выходу, но какой-то тревожный внутренний толчок заставил его обернуться назад.

«Черт побери, это же Захаров!»

Поразительно было то, что Мартовой раньше вспомнил его фамилию, чем обстоятельства, при которых пришлось им столкнуться. «Сойду на следующей», — решил он, убедившись, что Захаров протискивается к выходу.

Выйдя из автобуса, Мартовой пропустил Захарова вперед и пошел за ним. Мартовой еще не знал, зачем он так поступает. Это было любопытство к чужой судьбе, которая была ему так близка.

Захаров выглядел солидным в своем добротном зимнем пальто с каракулевым воротником; под его белыми фетровыми бурками взвизгивал снег. Захаров поскользнулся, притопнул каблуком и нелепо взмахнул портфелем, удерживая равновесие.

«Интересно, интересно, откуда он появился в Харькове? Зря я дрожал: живут же другие и, судя по всему, преуспевают. И этот... Где же он работает?» — думал Мартовой, следуя за Захаровым. — Ведь этот, ныне респектабельный, товарищ в сорок втором году в Таганроге выдал немцам раненого инструктора райкома партии, который скрывался у своего соседа — старого машиниста. За это оберштурмбанфюрер СС Кристман торжественно поднес Захарову стакан настоящего немецкого шнапса, похлопал по плечу и отсчитал ему пятьдесят марок (хорошее настроение было тогда у Кристмана!). Мартовой был уверен, что обалдевший от радости Захаров не мог его запомнить, так как он стоял в группе, наблюдавшей эту сцену.

Возле нового пятиэтажного дома Захарова догнал молодой парень, очевидно, его сотрудник. Они обменялись рукопожатием и вместе вошли в здание, где помещался номерной проектный институт.

Мартовой же работал прорабом участка в жилстрое...

В жарко натопленной дощатой времянке, на ящике возле железной печки сидел крановщик Рукавицын. Он подчеркнуто равнодушно взглянул на Мартового, продолжая бросать в печку обрезки досок.

— Что случилось? Почему сидишь здесь? — спросил Мартовой.

— Кран забарахлил окончательно. Сам ничего сделать не могу. Я же вам еще вчера говорил.

— Я вчера звонил Макарову. Но он был в тресте. Ты думаешь, легко выбить ремонтников?! — взорвался Мартовой.

Крановщик повел плечами, — не в духе начальство сегодня.

Мартовой подошел к телефону:

— Михаил Степанович, кран Рукавицына стоит. Что? Я знал об этом вчера, но вас не было... Там не только мотор, там лебедка заедает! Люди нервничают. Значит, после обеда? Хорошо. — И повернулся к Рукавицыну: — Зови ребят к табельщице, пусть отдыхают до обеда.

Мартовой разделся, достал журнал, пододвинул счеты и сел за стол. Надо было готовить сводку, но работа не клеилась. Он был под впечатлением встречи с Захаровым. Ему мучительно хотелось покопаться в его душе.

Весь день он вынашивал мысль покуражиться над Захаровым, и к вечеру его снедало почти маниакальное желание подойти к нему и, как гром с ясного неба, ошеломить. Какое это наслаждение — вторгнуться в чужую жизнь и прервать ее безмятежное течение! Да, он будет смаковать выражение страха на лице Захарова, будет слушать его униженный и бессвязный лепет. Конечно, Захаров начнет всхлипывать, ссылаться на молодость, на обстоятельства и умолять не выдавать его. Ох уж эти обстоятельства! Давно миновала война и оккупация, исчезла и тогдашняя точка зрения на вещи, а теперь, в мирное время, тех «обстоятельств» не понять; так что прощения не будет...

Мысли Мартового путались, и он не замечал противоречивости своих суждений. То ему казалось, что именно такие доводы должен приводить Захаров, то ловил себя на том, что это у него самого заготовлено объяснение причины предательства. Однако он понимал, что ничем нельзя оправдать их преступлений.

Он сознавал, что его затея — это глупость, игра с огнем, мальчишество; но ему с патологической страстью хотелось пощекотать себе нервы, почувствовать радостное упоение от сознания того, что он, Мартовой, вопреки некоей высшей справедливости, все еще живет на свете и к нему еще никто не подошел и не сказал: «Я вас узнал, гражданин преступник!..»

Это циничное кокетничание с самим собой превратило его в прежнего Ставинского — дерзкого и необузданного. Встреча с Захаровым вновь пробудила в нем охотничью страсть к преследованию, травле, — словом он почувствовал возможность, хоть на какой-то миг, побыть в своем прежнем положении. Возвышаться, подавлять — вот мотивы, которые в прошлом толкнули его в бездну. Он нимало не смущался тем, что ему не к лицу разыгрывать роль праведника перед мелкой, в сравнении с ним, преступной сошкой вроде Захарова.

Но было еще смутное желание: поставить себя на место Захарова и посмотреть на себя как бы со стороны. Кроме того, ему требовалась поддержка в зыбкой надежде на то, что все обошлось, все забылось... Ведь явно преуспевал этот Захаров. А чтобы учиться, быть всегда на виду, необходима твердая уверенность в безнаказанности... «Может быть, он знает больше меня, или, может, я излишне мнителен?»