— Сегодня среда? — спросил майор Борисов. — Так. Значит, за двое суток мы это дело скрутили. А мне, честно говоря, кажется месяца полтора оно тянулось — устал.

Теперь, после сорока восьми часов розысков и догадок, после путаницы самых различных предположений, из которых надо выбрать единственно верное, все стало ясно. А вначале…

…Поначалу против Пахомова собралось столько улик, словно он сам старался помочь следствию. Но поведение молотобойца на допросе, когда тот явно и упрямо лгал, с каждым словом запутываясь больше и безнадежней, как-то не вязалось с ограблением сейфа — хитрым, продуманным до наимельчайших деталей. Вор, характер и повадки которого вырисовывались из дерзкого и одновременно очень осторожного преступления, мало походил на этого прямого, грубоватого парня.

А ниточка тянулась из кузницы. Там работают трое. На Рябинина, разумеется, никаких подозрений не падало. Если молотобоец тоже отпадает, остается один — Антипов. Офицеры милиции занялись им. Взлом сейфа произошел в тот вечер, когда кузнец, судя по его показаниям, был все время на людях. «Будто нарочно мотался по городу, свидетелей подбирал», — заметил подполковник. Предположение крепло, перерастало в уверенность. Слепленный из крохотных, едва заметных черточек и крупинок вставал другой, настоящий облик Антипова — алчного, терпеливого, готового из-за денег на любое…

Дубровский поехал домой к кузнецу, поговорил с соседями, женой, взял у нее рабочие брюки мужа. Оттуда завернул к теще Антипова, и та с недоумением рассказала майору о чудном визите зятя. Отыскать первую жену кузнеца и откровенно побеседовать с ней поручили Казакову. Подполковник тем временем вызвал Пахомова и сумел объясниться с парнем начистоту.

Когда офицеры собрались снова, каждый шаг преступника проступал уже явственно и четко. Экспертиза подтвердила выводы следствия. Оставалась мелочь: под давлением неопровержимых доказательств заставить вора сознаться и вернуть похищенные им деньги…

— Ну, Семен Тимофеевич, — Борисов встал, отодвинул кресло, — иди-ка ты отдохни, выспись. Иди, а то прогоню. Вон заработался как — позеленел.

Они попрощались. На лестнице Дубровский лицом к лицу столкнулся с Рябининым. Старик запыхался. То ли очень торопился, то ли крутые ступеньки дали себя знать.

— Вы к кому, Петр Андреевич? — удивился майор.

— К вам… — Рябинин взялся за перила, вздохнул поглубже. — Был я сейчас у Пахомова. Думаю — долго болеет парень, проведать захотел. И узнал. Говорят, арестовали его. Я сюда. Не мог этого Пахомов, чует мое сердце — не мог! Ведь вор — он жадюга, все для себя, а Пахомов… Да парень последнюю копейку товарищу отдаст, коли нужда есть. Чем хошь поделится. Простой сам, веселый. Чтобы он деньги у своих же, у рабочих… Не верю!..

Дубровский ласково перебил старого слесаря:

— Не волнуйтесь, Петр Андреевич, хороший вы человек! Пахомов ваш дома уже, наверное.

Майор проводил старика до трамвая и зашагал дальше. Только теперь Семен Тимофеевич почувствовал, какого напряжения мысли и нервов стоило ему законченное дело.

В служебном кабинете Дубровского висят на стене… мандолины, балалайки, гитары. Майор любил музыку, мечтал в детстве о славе скрипача, только жизнь распорядилась иначе. Впрочем, привязанности своей к искусству он остался верен. Ухитрился, как шутит подполковник, и в милиции сколотить самодеятельный оркестр народных инструментов, да в последние месяцы совсем запустил с ним занятия — некогда.

Семен Тимофеевич соскучился по струнам. Он складывает бумаги, берет гитару — мягкие звуки наполняют комнату. Нежданно-негаданно для Дубровского в дверях появляются строгие и какие-то торжественные лица рабочих автотранспортной конторы. Люди удивлены, застав майора за таким странным делом, и молча мнутся на пороге. Он смущается, прячет за кресло инструмент, одергивает китель:

— Заходите, товарищи, прошу… Располагайтесь поудобней…

Но рабочие, минуя стулья, подходят прямо к столу. Дубровский видит знакомых: слесаря Рябинина, молотобойца Пахомова, того пожилого шофера, который заявил недавно, что милиция о его кармане заботиться не будет… Шофер откашливается в кулак, а товарищи подталкивают его сзади и что-то шепчут.

— Товарищ майор! — говорит, наконец, он. — По поручению нашего коллектива… это самое… мы благодарим милицию за решительные действия и хотим… заверить… — Заранее выученные слова шофер произносит с трудом и вскоре в них вязнет. Тогда он, виновато улыбаясь, протягивает Дубровскому какую-то папку. — В общем, спасибо вам от нас! Не мастак я речи держать, извиняюсь, конечно… Письмо это мы на собрании общем приняли, там все и сказано…

Обеденный перерыв на исходе, рабочие спешат, и майор тепло прощается с ними. Одного Пахомова просит он задержаться.

Паренек присел и, потеребив рыжеватый чуб, не сдержался, позавидовал:

— Эх, и здорово же вы, товарищ начальник, на гитаре играете. Мне бы так!..

— Послушай-ка, Пахомов, — притворно строго глянул на молотобойца Дубровский, — зачем ты мне голову морочил? Ну, откройся хоть теперь, где был в субботу с приятелем своим?

— Эх, и перепугался же я тогда!.. — весело заявил парень. — Да не за себя, за дружка больше.

И Владимир Пахомов поведал майору всю историю. С Левкой он подружился находясь в заключении, где отбывал наказание за мелкую кражу. Сблизило их желание порвать с воровской компанией, в которую оба попали по мальчишеской дурости. Многое поняв, передумав, решили они, когда получат свободу, начать новую жизнь. Но там это казалось сложным, опасным: ведь «урки» — так на блатном жаргоне зовут заматеревших уголовников — мстят за «измену». И поверят ли им, уже судимым, честные люди?

Позже опасения Владимира лопнули, как мыльные пузыри. Он работал, открыто смотрел всем в глаза и даже не вспоминал о прошлом. И вот вернулся Левка. Сколько нужно ему рассказать, сколько посоветовать. И помочь — иначе какой же он друг?

В субботу, после ресторана, расставаться им не хотелось, и Левка пригласил Владимира к себе домой. В квартире уже спали. Они устроились на кухне и незаметно просидели до утра. «У меня три дня отгула, — прихвастнул тогда молотобоец (он понадеялся взять в понедельник больничный лист), — так что порядок. Костюмчик тебе подберем, ну и работку подыщем!..»

С костюмом не повезло — или не подходил размер, или не хватало денег, — и во вторник Владимир понес другу свой. Это и был тот сверток, о котором сообщили соседи. Прощаясь с Левкой, молотобоец сказал: «Ну, завтра за дела примемся. Главное устроиться, а погулять еще успеем!..» И вдруг как гром среди ясного неба: милиция, допрос, кража, улики. Кто поверит, что ночью мирно сидели они на кухне, о будущей жизни беседовали — свидетелей-то нет! «Ни за что не выдавать Левку!» — твердо решил тогда Пахомов.

— Вот потому я и врал, — закончил молотобоец, — боялся, как бы дружок мой того… без причины обратно не отправился.

Дубровский засмеялся, запустил шутливо руку в кудлатые, буйные волосы паренька:

— За чуб тебя драть надо за рыжий, чудака упрямого! Ну и задал же ты нам лишних хлопот, спасибо! — Уже в дверях Семен Тимофеевич сильно пожал руку Владимиру, подмигнул доверительно: — А Левку своего приводи ко мне. Уладим с работой, если ты, конечно, с хорошей стороны его рекомендуешь!..

Дубровский читает благодарственное письмо от рабочих, улыбается. И снова слышится из кабинета заместителя начальника РОМа тихий гитарный перебор.

Дороги пересекают землю. Железные и шоссейные, проселочные и грунтовые разбегаются в стороны, где-то встречаются, идут рядом и вновь расходятся. Извилистые и прямые, надежные и неверные, они чем-то напоминают людские судьбы…

Постукивает колесами на рельсовых стыках скорый поезд «Москва — Тбилиси». В пустом коридоре купированного вагона стоит женщина лет тридцати с лишним. Зеленая юбка обтягивает ее широкие крутые бедра, под красной шелковой блузкой угадываются сильные, по-мужски прямые плечи. За окном ни огонька, и в черном зеркале стекла отражается рыжеватая кудель прически и подкрашенная бровь. В коридор доносится стук костяшек домино по многострадальному чемодану, чья-то песенка под гитарный перебор, смех — идет второй день пути, и пассажиры успели перезнакомиться. Яркие, чуть припухлые губы женщины сердито сжаты, косметика не нужна и кричаща на ее большом скуластом лице. Она озабоченно перелистывает записную книжку…