Макарьян облегченно вздохнул.

— На, забирай историю болезни, а это передай Зиночке, пусть отпечатает. Здесь приказ о назначении тебя на должность.

Оставшись наедине, Анатолий Романович долго смотрел в окно, обдумывая предстоящую операцию. А на оконном стекле мороз выводил ажурные листья папоротника. Полыхнули лучи закатного солнца, пробиваясь сквозь морозные узоры окна, легли пятнами на разложенные на столе бумаги. Аквамариновые листья папоротника пожелтели...

По двору, накинув на плечи пальто, пробежала врач Кучерова. Анатолий Романович проводил ее взглядом. Легкая досада царапнула сердце: «И зачем я так резко говорил с ней утром? Уж не обиделась ли она, эта кроткая женщина, любимица всех больных? Ах, кажется, не прав я был, не прав».

Врача Кучерову он нашел в палате. Она сидела у койки больной старушки. Другие больные после врачебного обхода ушли на второй завтрак.

Лунин тихонько окликнул ее и пригласил в свой кабинет.

— Что же вы, голубушка, нарушили врачебную этику? Не ожидал от вас... — Лунин укоризненно покачал головой.

— Не понимаю, Анатолий Романович. — Кучерова озадаченно развела руками. — Каким же образом? — Она была уверена, что замечание Лунина вызвано каким-то недоразумением.

— Сегодня я застал Волошина в удрученном настроении. Он заявил мне: «Я знаю, что мое состояние безнадежно». И расстроили его вы. Говорит: «Доктор Кучерова тяжело вздохнула, устало поднялась со стула и, уходя, оперлась на спинку кровати».

— Вот оно что! — Кучерова смущенно улыбнулась. — Я вспомнила... И он заметил? И принял в свой адрес? Поразительно!

— Заметил, Варвара Антоновна. Вот вам налицо действие первой сигнальной системы. Мимика, жесты, предметы... Это нужно учитывать...

— Анатолий Романович, у меня дома неприятность: поссорилась с мужем из-за пустяка; ночь не спала, но главное, кажется, я была не права... и у меня было плохое самочувствие...

— Неизвестно, кто иногда больший психолог — врач или больной? Врач думает о многих, а больной — только о себе. Учтите это. И проявлять свое настроение не следует — такая уж у нас профессия. Нужно больных заражать бодростью как естественным состоянием человека. Тогда болезнь им покажется этаким недоразумением, которое быстро пройдет. Вот так, Варвара Антоновна.

— Это справедливо, Анатолий Романович. Но Волошин действительно плох. Терапевтическое лечение ему вряд ли что-нибудь даст.

— Знаю, знаю. Да, запустил болезнь! Не показывался два года — вышел из нашего поля зрения. Будем оперировать срочно...

Лунин сегодня, как обычно, задержался в больнице, и, когда возвращался домой, уже вечерело. Он вошел во двор и остановился.

«Быть ночью снегопаду!» — Это он отметил по особому запаху от деревьев, опушенных повлажневшим снегом, — значит, потеплело. Жалобно взвизгивал колодезный журавль во дворе Кондратия Ивановича. «Упрямый старик, не хочет пить водопроводную воду. А может, он и прав? Когда-то и у нас был колодец»... Лунин посмотрел в угол двора, где из-под снега торчал почерневший сруб. И вдруг он ясно ощутил запахи мая.

Он вспомнил, как вот так же после рабочего дня вошел он тогда во двор и услышал скрип колодезного ворота и грохот цепи. Но самого колодца не было видно: все скрывала белая пена цветущей вишни.

«Как облитый молоком. Кто это сказал? Народное...» — подумал он. (И теперь, много лет спустя, при виде цветущего сада это сравнение всегда приходило ему на ум. Наверное, лучше не скажешь...)

— Это ты, доктор? — донеслось тогда от колодца. Раздвинув ветки, на тропинку вышел отец, вытирая о фартук мокрые руки. — Мы тут грядки поливаем...

— А ну, Толя, включайся в домашнее хозяйство, — услышал он веселый голос жены; Надя, улыбаясь, смотрела на него. Ее плечи и косынка были усыпаны белыми лепестками.

— Здравия желаем, товарищ политрук! Ну и спишь же ты по утрам так, что здороваться с тобой вечером приходится! — крикнул он вышедшему из беседки младшему брату.

— Не хотят меня поставить ни к поливалке, ни к колодезному ведру, — пожаловался он.

— Да отдыхай уж после пограничных тревог, — улыбнулась Надя.

— Кончаем работу! Анатолий, разводи примус, мать из погреба борщ несет! — провозгласил отец.

— Постный борщ-то, постный, с карасями, — объявила мать.

— Отставить примус! — скомандовал политрук...

Как давно это было... В мае сорок первого... Лунин посмотрел по сторонам, словно надеясь увидеть дорогие лица, — заснеженный сад все еще полыхал перед глазами пушистым майским цветом. Всех их давно нет в живых... В этом большом доме со старой довоенной мебелью он остался с дочерью один. Он ничего не хотел в нем менять. Пусть будет все так, как было при их жизни. Вот и Оля выпорхнет из этого дома... Скучно ей здесь, на воле... Притягивает, манит городская клетка, ставшая привычной за годы учебы в институте. А жаль. Ну что ж, ничего не поделаешь!

Лунин поднялся на крыльцо и отпер дверь...

На брянском вокзале Зиргус тщательно изучил расписание поездов и, детально рассчитав время, взял билет на пригородный поезд до Пасечного — туда и обратно. Всю дорогу до Пасечного Зиргус пытался составить план действия, но его мысли путались, их разрывали воспоминания, и назойливо вертелся вопрос: «А зачем, собственно говоря, я взялся за это дело?» В то, что этот Лунин «потянул за их нитку», как выразился Ставинский, он не поверил с самого начала. Их рижские дела — и Лунин. Какая между этим может быть связь? Абсурд. Да и весь последующий разговор со Ставинским показал, что тут — другое. Когда он замарался? В войну или потом? Может быть, тут просто уголовное дело? Проворовался, убил кого? Он так и не раскрыл правды...

«А я, истинный патриот, боровшийся против Советов, пошел теперь на поводу у этого авантюриста, который и примкнул-то к нам в своих корыстных интересах. Но он тогда получил сполна за оказанные нам услуги. Нам... Где вы, мои вожди и вдохновители? Погибли? Задремали? Отреклись от всего, смирившись с ходом истории, и оставили меня пережевывать жвачку изживших себя идей?»

Зиргус больше не верил в то, что его предвоенные действия были так уж нужны для спасения отечества, иначе он сам поискал бы пути, которые рано или поздно привели бы его к тем, кто не сложил оружия.

В нем постепенно угасло желание вернуться к прежней жизни, потому что это желание ничто уже не подогревало. Все, что мог достичь в буржуазной Латвии он, сын владельца небольшого магазина, он достиг и при новом строе. То предвоенное время он относил теперь к поре исканий и как бы списывал его со счетов, сваливая все на молодость.

И теперь он был потрясен тем фактом, что за «грехи молодости» надо расплачиваться ему, пожилому, инертному человеку, мечтавшему дожить до старости в тишине и покое. Обидней всего было то, что из теплой тины, в которой он пребывал весь послевоенный период, его выдернул крючок какого-то шантажиста.

«Нет, и впрямь мои мозги заволокло жиром! Безвольный дурак! Согласился... На что я иду?»

На миг у него явилось желание сейчас же, немедленно вернуться в Харьков и постараться убедить Ставинского в чрезвычайной опасности задуманного предприятия. Но он даже не знал, где тот живет. В адресном бюро можно справиться только завтра. Но Ставинский будет на работе. Они смогут встретиться не раньше завтрашнего вечера. Время работает против них. Колесо вертится — скоро свадьба. А если они не придут ни к какому решению? И это вполне вероятно, ибо разве не решал эту задачу Ставинский сам, прежде чем обратиться к нему за помощью? Он, конечно, перебрал все варианты и остановился на единственном, потому что оказался в тупике, из которого он может выбраться только по трупу своего потенциального разоблачителя. И если этого не произойдет...

Зиргус содрогнулся при мысли, что час расплаты настанет и для него. Ставинский, погибая сам, схватит и его за горло. Мертвой хваткой. Ставинский... Лунин... Сейчас судьба Зиргуса зависела от этих двух человек. Порознь... И это уже было лучше. Перед ним стоял выбор: уничтожить того или другого. Ставинский это учел. Он подготовился и к такому повороту событий, так что застать его врасплох, по всей вероятности, невозможно. Лунин — другое дело...