— Андреич, ты чего больше опасался: что бараны сбегут или что сбегут воры, когда такое смешанное стадо гнал? — улыбаясь одними глазами, спрашивал Крутиков.

— Да ему было без разницы, — попыхивая «Беломором», отвечал за Петрищева Москалев, — баран барана тащит и баран барана стережет, сбежать не дает. Его же дело в данной ситуации, как мне кажется, простое: иди себе неспеша, да прутиком помахивай.

Москалев кроме «Беломора» никогда и ничего не курил. Ни сигарет, ни папирос. Признавал только эту марку.

— Больше всего я опасался вот таких пустобрехов, которые даже не крестятся, когда им что-то кажется, — смеясь, отшучивался Петрищев и тут же переходил в атаку: — Ты лучше расскажи, как домой в бабьих трусах пришел после очередной «засады».

— Тут ты врешь. Это дело было не со мной, а с участковым Меховым. — Москалев коротко, но задорно, как только умел делать это он, засмеялся, вспоминая веселую и комичную историю. Отсмеявшись, стал рассказывать:

— На этом участке еще до Минаева работали Васька Густилин и Пашка Мехов. Паромов их, возможно, и не знает, а остальные должны…

— Были такие, — согласился Петрищев.

— Верно, — поддакнул Минаев, а Василий Иванович, поморщившись, попросил:

— Не перебивайте. Дайте человеку спокойно рассказать.

Все притихли, и Москалев продолжил:

— Как-то раз в зимнюю пору договорились они с двумя бабенками из общежития, что на улице Дружбы, в любовь поиграть.

— Святое дело, — хмыкнул Подушкин.

— Взяли водочки, закуски — и после работы к ним, в общежитие… Дело-то молодое. Когда свои дела сделали, стали домой собираться. Вот тут Паша и дал маху: вместо своих трусов натянул то ли в темноте, то ли спьяну рейтузы подруги.

— Вот балда… — не сдержался Крутиков.

— Еще какая, — поддакнул Минаев.

— Короче говоря, — зыркнул на обоих Москалев, чтоб не перебивали, — пришли Паша и Чистилин среди ночи к дому Мехова. Мехов дорогой сильно замерз и стучится в дверь с большим нетерпением. «Танюшка! — кричит, — открывай. Совсем замерз!» — Танюшкой звали его жену, — пояснил Москалев. — «Открывай быстрей! Совсем в засаде закоченел! Зуб на зуб не попадает». Открыла Танюшка дверь. Впустила Пашу в квартиру. Тот хлопает себя руками по бокам. — «Холодно! — кричит. — Холодно!» И стал, идиот, при свете раздеваться. Тут Танюшка и увидела бабьи панталоны на нем. Схватила портупею и ну ею стегать бедного Пашу по чем попало: я, мол, покажу тебе как в «засады» ходить, к чужим бабам захаживать!.. А Танюшка, скажу я вам, баба ядреная, покрупнее Паши будет. Хлещет так, что тот только подпрыгивает. Подпрыгивает и кричит: «Танюшка! Ох, горячо! Ой, как горячо!». Сразу про мороз и холод забыл…

Все весело заржали, представив себе нарисованную Москалевым картину.

— Интересно, — отсмеявшись, спросил Подушкин, — кто той бабенке трусы возвращал: Мехов или Танюшка?

— Не знаю, — отозвался Москалев, — но из милиции она Пашу вышибла.

— Я женских трусов не «одалживал», — сверкнув прокуренными зубами, вспомнил Крутиков, — но одна подруга как-то мое служебное удостоверение стянула.

— В самом деле? — удивился Петрищев.

Утрата служебного удостоверения — это почти тоже, что утрата табельного оружия. Такая провинность каралась строго, вплоть до увольнения из органов. Поэтому все навострили уши, а Крутиков продолжил:

— Дело шло с ней на разрыв, так она пошантажировать вздумала. Я сначала не заметил. Но тут подошел строевой смотр. Я в карман за удостоверением, а его нет. Я стремглав из строя в кабинет, надеялся, что в другом пиджаке оставил. И там нет. Столы, сейф проверил — нет. Тут и вспомнил, где могло остаться мое удостоверение. Звоню ей. Смеется, стерва, не теряй, говорит…

— И вправду, стерва, — проявил солидарность Минаев.

— Еще какая… — хохотнул Подушкин.

— И чем закончилось сия одиссея? — пыхнув «беломориной», вкрадчиво поинтересовался Москалев.

— Пришлось еще месяц с ней повалтузиться, чтобы удостоверение забрать. С тех пор, как от бабы ухожу, обязательно проверяю, не стащила ли чего. Так что, Паромчик, запоминай, — закончил весело Крутиков, обращаясь к молодому участковому, — будешь по бабам бегать, смотри, чтоб что-либо не сперли. Вороваты, как сороки. Особенно, в отношении того, что блестит или звенит… И вообще, бабам палец в рот не клади — всю руку отхватят. Да скажут, что так, мол, оно и было!

— Это уж как пить дать!.. — усмехнулся Петрищев. — Верно, штаб?

— Главное, чтоб палец, которым детей делают, был цел, — оскалился на Подушкин.

— Штаб у нас большой специалист в этом деле, — подытожил фривольный разговор Минаев. — Бабы вокруг него, как кобылицы вокруг жеребца табунятся. Любому из нас в этом деле фору даст. И если так говорит, значит, знает, о чем речь толкает…

Самыми молчаливыми за столом были Василий Иванович и Паромов. Первый — в силу своей природной степенности, а второй никакого багажа милицейских историй не имел, к тому же считал нетактично встревать в разговор старших. Просто радовался доброй компании и тому, что был принят ею, как равный.

Впрочем, такие посиделки были нечасты и долго не тянулись.

— Пора и честь знать, — обычно говорил Москалев, — пошли по домам.

Он гасил о край массивной пепельницы, доверху заваленной окурками, неизменную «беломорину» и первым направлялся к выходу. Остальные — за ним.

В следующий раз, когда честной компании удалось собраться в кабинете старшего участкового, Минаев рассказывал, как его держал в заложниках рецидивист Зеленцов, вооруженный гранатой.

— Сижу, значит, я в опорном пункте. Один. Ни «штаба», ни Василия Ивановича нет. Время перед обедом. Сижу, бумажки перебираю. Перебираю и соображаю, как побыстрее их списать.

— Слышали, — весело подмигнул друзьям Крутиков, — не исполнить, а списать. Прошу обратить на это внимание. Большая разница тут: одно — дело сделать, другое — отписаться…

— Ладно, не придирайся к словам, — отмахнулся от подковырки Минаев. — Отписаться — еще не значит описаться, — скаламбурил он.

— Леонард, не перебивай, — вступился за старшего участкового Москалев, желая возвратить беседу в нужное русло. — Пусть доскажет.

Крутиков шутливо поднял руки:

— Сдаюсь!

— Вдруг открывается дверь кабинета, и входит особо опасный рецидивист Витька Зеленцов по прозвищу «Зеленец», — продолжил Минаев прерванный рассказ. — Его повестками не так-то просто было вызвать, а тут по собственной инициативе пришел. Я даже обрадовался: необходимо было третье официальное предупреждение оформить, чтобы в очередной раз взять его под гласный административный надзор.

«Здравствуй, — говорю. — Проходи, присаживайся. Расскажи-ка, что тебя привело в наши края. А потом бумажку одну подпишем: пора тебя опять под надзор брать, чтоб было спокойней и для тебя и для меня».

Поздоровался, в кабинет прошел, на стул сел. Все, казалось бы, чин-чинарем идет… Но не тут-то было. Не прошло и полминуты, как достает этот гад из кармана куртки гранату-лимонку и мне так весело ее демонстрирует.

«Совсем одолел, — говорит, — начальник, своими проверками. Мыслю — собираешься опять отправить к «хозяину» баланду бесплатно хлебать. Поэтому я и пришел: или договоримся, что оставишь меня в покое, или оба на воздух взлетим… поближе к Богу. Каждый со своими правдами и кривдами, с благими делами и грехами».. А сам, сволочь, вынимает из гранаты чеку и кладет на стол. Осталось только разжать ладонь и отпустить рычажок — и хана…

Минаев пригладил ладонью волосы. Видно было, что он не просто вспоминает, но и вновь глубоко переживает ту злополучную ситуацию, произошедшую с ним несколько лет назад.

— Знаю я этого «хорька», — вновь встрял в рассказ Крутиков, но уже серьезно, без усмешек и подначек. — Запросто мог себя вместе с тобой взорвать. Хоть и судимый, и особо опасный рецидивист, но человек твердый, с характером. Если давал слово, то всегда его держал. Такие, хочешь, не хочешь, а вызывают уважение, хоть и враги наши по гроб жизни…