Только на другой день пополудни смертельно усталый от тряской езды и еще больше от нервного перенапряжения Капелюх решился завернуть на подвернувшийся по дороге хуторок. Сосновый бор опоясывал пологие, полупесчаные холмы, между которыми, видно вдоль родника, заросшего густыми кустами вербы, и раскинулось несколько крестьянских подворий. С одного взгляда понял Капелюх, что народу в хуторе живет не богато. Плетни давно не чинены, солома на крышах почернела и местами прогнила, хаты не белены, сады заросли бурьяном. Бадья на колодезном журавле бесхозно болтается я бьется о сруб на ветру.

Не выезжая из леса, Капелюх долго рассматривал убогое селение, пока не решил остановиться на противоположном конце хутора, где, похоже, размещалась смолокурня. Он объехал холмы с бором с запада и выправил на дорогу в хутор как раз в том месте, где начинались вырубки. Но не прошагали лошади и десяток шагов, как крепкая и уверенная рука взяла их под уздцы.

— Кого шукаешь, дядьку? — коренастый, молодой еще мужик в белой украинской вышивке приставил к груди Капелюха ствол карабина. «Немецкий», — только и успел сообразить Капелюх.

— Говоры швытко: як попав сюды? — Мужик слегка надавил на карабин.

— Можлыво, спочатку до хаты пийдымо? — робко пролепетал Капелюх.

— В мэнэ мало часу, — ответил незнакомец и приказал слезть с повозки.

Капелюх, не выпуская вожжей, приподнялся. Мужчина отвел винтовку в сторону. Этого было достаточно, чтобы в следующую секунду занесенный над бортом сапог бандеровца ударил ему в голову.

Вжикнули по крупам коней ремни, полетел дорожный песок из-под копыт, кованые колеса подводы с хрястом перескочили через упавшее под них тело одинокого защитника безызвестного хуторка.

Больше открыто заезжать в селения Капелюх не решался. Оставлял лошадей в лесу, прятал сундучок и, крадучись, со всеми мерами предосторожности, с автоматом на изготовку пробирался в крайние погреба, лазил по клуням и сараям, очищал кладовые, не брезговал и кое-какими вещами в пустых хатах.

Но чем дальше углублялся он в Малороссию, тем сложнее было передвигаться днем по незнакомым проселкам, не сверяясь у людей с направлением движения. Ночью же ехать, рискуя попасть в большом селе в лапы милиции, Капелюх тем более не решался. Оставалось одно: выходить на железную дорогу.

Более двух суток наблюдал он за будкой путевого обходчика на длинном, глухом перегоне. Железнодорожник жил бедно. Утром и вечером старуха — жена его — доила тощую козу. Молоко же носила каждый день продавать на станцию, километров за восемь от будки. Дом-то их, видимо, сгорел еще в войну — его останки черными ребрами выпирали из бурьяна за огородом, засаженным картошкой, буряком и кукурузой. Обходчик всякий раз жадно вдыхал запах парного молока из крынки, но Капелюх ни разу не видел, чтобы он сделал хотя бы один глоток. Невольно бандеровец вспоминал окорока в подполье у Кристины Пилипчук и домашние колбасы здолбинского дьякона. Только из-за одного этого можно было идти под черно-красные знамена УПА.

Капелюх пришел к ним под вечер. Старуха была в сарае, обходчик курил «козью ножку» на крыльце будки.

— Диду, — предложил без обиняков Капелюх, — у меня есть добрые кони. Посади меня на поезд, и кони будут твои.

— 3 лесу тикаешь? — Спокойно разглядывал его обходчик, будто каждый день к нему наведывались бандеровцы и надоели с просьбами.

— Догадался? — ухмыльнулся Капелюх, и знакомый холодок пробежал у него между лопаток.

— Размова була, — кивнул дед. — Богато побило вас.

— Фуру тоже отдам. Посади на поезд.

— Цэ можно. Веди коней.

Не ведал старый железнодорожник, что знал Капелюх о пребывании в этом доме второго человека. Ни за что бы не послал жену на станцию оповестить милицию. Да не простой бандеровец вышел к его дому в тот вечер.

Бедная старушка едва успела взмахнуть руками, когда из полутьмы на нее надвинулся страшный лохматый человек с тускло блестевшим тесаком в руке. Он привычно подхватил высохшее тело, оттащил в сторону, закидал труп ветками.

К будке обходчика подкатил минут через двадцать. Потребовал у деда чистой одежды и горячей воды. Пока брился и состригал лохмы на голове, обходчик достал из печи чугунок с вареной картошкой, нарезал хлеба и лука, принес из сеней бутылку самогона. Наблюдая за ним в осколок зеркала, Капелюх злорадно ухмылялся, едва сдерживая в себе кипящую ненависть. Спросил:

— Когда поезд?

— Успеем еще повечерять, — неопределенно ответил дед.

— Найди мне мешок или сидор.

— Немаэ! Возьми немецкий ранец, если хочешь.

— Бисова душа! Тащи ранец!

Сели за стол. Капелюх сам наливал себе самогонки, пихал в жадный рот горячую картошку с луком. Старик едва притронулся к еде, поминутно оглядываясь на темные окна.

— Старуху ждешь? — не утерпел бандеровец.

— Якую старуху? — ахнул обходчик.

— Може ту, що годыну назад на станцию подалась.

— Тай що?

— А нэ що! Прирезав я ее.

Казалось; обходчика хватил паралич. Старческие глаза его помутились и обесцветились. Сгорбившаяся фигура застыла над столом.

Не обращая больше на него внимания, Капелюх переложил содержимое Сидорова сундучка в немецкий заплечный ранец. Оставшиеся рейсхмарки вывалил на пол. Не поленился, сходил и выбросил в колодец автомат и сундучок.

Старик все еще сидел не шелохнувшись. Бандеровец проверил и сунул за пояс парабеллум. Натянул дедов железнодорожный китель, на голову нахлобучил форменную фуражку. Взял со стола керосиновую лампу и, прихватив ранец, выскользнул за дверь.

Темная беззвездная ночь опустилась на бренную землю. Лишь редкие фиолетовые огоньки блуждали там, где растворился во мраке лес. «Искры из трубы паровоза», — догадался Капелюх и задул лампу.

Он постоял еще некоторое время на крыльце, словно колеблясь принять какое-то решение, потом решительно подпер дверь домика старой шпалой и облил ее керосином из лампы.

Огонь мгновенно метнулся под крышу, заплясал на стенах. Внутри будки по-прежнему было тихо. Капелюх на всякий случай обошел вокруг полыхающего строения и скрылся в темноте.

Машинист грузового поезда, заметив пожар, снизил скорость, а потом и вовсе остановился невдалеке от горящего дома путевого обходчика. Помощник машиниста и двое стрелков из военизированной охраны побежали узнать, не нужна ли их помощь. И в суматохе никто не заметил, как на предпоследней платформе нырнул под брезент, закрывавший германские станки, человек в форме железнодорожника.

Кривой Зосим и в самом деле уходил за кордон по той курьерской тропе, по которой привела его в банду Сидора оуновка Сокольчук. Другого пути он просто не знал. Да и времени на обдумывание чекисты им не оставили. Надо было поскорее уносить ноги. О том, чтобы на время спрятаться где-нибудь и отсидеться до лучших времен, не могло быть и речи. Эсбист Зосим не успел познакомиться со всеми явочными связями Сидора, не знал многих людей. В такой ситуации его могли принять за провокатора. К тому же необходимо было оповестить центральный провод о всех событиях, происшедших в последние дни в курене сотника Сидора. И прежде всего об его исчезновении.

Что делать с Боярчуком, Зосим не знал. Контузия у Бориса была основательная. Из окружения его вынесли на руках. Но тащить тяжело раненного в Польшу было рискованно. Конечно, Кривой Зосим с удовольствием оставил бы его на первом попавшемся хуторе. Но ему, как и многим, непонятны были отношения Бориса с Сидором. Здесь крылась тайна, и неизвестно что сулило ее раскрытие. Поэтому на свой страх и риск Зосим решил использовать секретную явку центрального провода, которой, по инструкции, он мог воспользоваться только сам и то в чрезвычайных обстоятельствах для передачи немедленной информации в центр.

Конспиративная квартира находилась между Бродами и Львовом в доме зажиточного украинского крестьянина Сало, который еще в 1940 году вместе с сельским священником организовал тайную работу против Советской власти. Надежной крышей явки служило то, что сам глава дома Иохим Сало смиренно почил в апреле сорок четвертого, после освобождения района Красной Армией, а сын его Микола вернулся с фронта с медалью «За освобождение Варшавы» и короткой культей вместо правой ноги. Хотя кое-кто и поговаривал, что воевал Микола совсем не так уж и далеко от своей хаты.