С корабля за нами наблюдал вахтенный мичман, который стоял рядом с верхним краем трапа, и несколько матросов в вязаных колпаках серого цвета. По команде мичмана два матроса спустились по трапу, чтобы взять наши вещи. Первый схватил два сундука, а второй двумя руками обхватил корзину с продуктами, которая была в верхней части шире расстояния между стойками, поэтому ее надо было приподымать. Наверное, сейчас про себя материт владельца корзины. Я отдал шиллинг лодочнице, которая засунула его в лиф вылинявшего, когда-то синего платья, подвязанного под большими, обвислыми сиськами широкой темно-красной лентой, перебрался на трап и протянул руку к попутчику, чтобы взять мешок с жилетом и оружием.

— Я сам! — произнес он.

На всякий случай я задержался внизу, пока не убедился, что Роберт Эшли благополучно перебрался на трап. Леера были новые, но уже порядком захватанные руками, сальные. С внутренней стороны к фальшборту у трапа была приставлена сходня в пять ступенек, возле которой стоял на посту морской пехотинец в красном мундире и лохматой шапке, вооруженный мушкетом с примкнутым штыком. Перед тем, как встать на нее, я повернулся к шканцам и флагу на кормовом флагштоке и козырнул, как когда-то делал в советском военно-морском флоте. Как мне объяснил бывший военный тиммерман, переквалифицировавшийся в береговые столяры, у которого я заказал в Лоустофте сундук, сейчас козыряют именно шканцам, на которых место капитана по боевому расписанию, и не зависимо от того, есть там кто-либо или нет. Делают это прикосновением одного или двух пальцев к головному убору, изображая желания снять его и поприветствовать по-старинке. При встрече в городе козыряют только младшие по чину. Старшие, в лучшем случае, кивнут в ответ. Стоявший на шканцах вахтенный лейтенант в черной шапке-треуголке с золотистой кокардой и черном плаще без рукавов поверх синего мундира кивать постеснялся, наверное. Вид у него был смурной, под стать погоде.

Подождав, когда я ступлю на палубу, вахтенный лейтенант громко спросил:

— Кто такой?

— Мичман Генри Хоуп прибыл для прохождения службы! — бодро доложил я.

— Где раньше служил? — поинтересовался он.

— Подшкипером на купеческом судне, — ответил я.

Судя по скривившейся физиономии вахтенного лейтенанта, ответ неправильный. Военные и торговые моряки страдают взаимным презрением. Первые считают только себя настоящими моряками, а вторые ехидно спрашивают, помнят ли бывалые морские волки, когда последний раз были в походе? Большая часть военных моряков за всю свою службу наматывает меньше морских миль, чем торговый за год-два.

Роберт Эшли повторил за мной, но, поскольку в правой руке был мешок, козырнул левой, вызвав улыбки у наблюдавших за нами матросов. Лейтенант сделал вид, что не заметил не только неправильное приветствие, но и самого исполнителя.

Стоявший у трапа вахтенный мичман — юноша лет пятнадцати, на круглом лице которого веснушки сливались в два светло-коричневых пятна, разделенных покрасневшим, сопливым носом — подождал, не задаст ли вахтенный лейтенант вопрос и второму вновь прибывшему.

Не дождавшись, приказал двум матросам, которые взяли наши вещи:

— Отведите джентльменов в кокпит.

Кокпит можно перевести на русский язык, как петушатник, но не в уголовно-сексуальном смысле, а как место для петушиных боев. Когда много молодых парней находятся в тесном помещении, драки неизбежны. На корабле третьего ранга мичманов должно быть не меньше двенадцати. Плюс вместе с ними обитали помощники мастера, которыми часто становились мичмана, не сумевшие сдать экзамен на лейтенанта, помощник хирурга и помощник казначея, которого называли капитанским клерком. Кокпит находился ниже ватерлинии, на орлопдеке, которая под гондеком. Ядра сюда залетают редко, поэтому во время боя здесь будет операционная хирурга. Это было небольшое темное помещение площадью метра три на четыре и высотой примерно метр восемьдесят пять. Освещалось оно лишь чадящей, масляной лампой, подвешенной к подволоку. Посередине стояли длинный стол и две лавки. Вдоль переборок — корзины, оплетенные кувшины, два бочонка литров на двадцать, несколько стеклянных банок, как догадываюсь, с вареньем. На вбитых в переборки колышках висели полотняные и кожаные небольшие мешки, узелки, свертки. На крюке, вбитом в подволок, висел копченый окорок, обрезанный снизу. Во всех местах, где можно что-либо воткнуть или повесить, находилось чье-то имущество. Создавалось впечатление, что это не место для приема пищи и досуга, а неудачно спланированная кладовая. В помещение стояла затхлая, ядреная вонь, из которой я сумел вычленить только гарь лампы и запах крепкого спиртного.

За дальним концом стола сидели четыре человека в рубашках и панталонах, по два с каждой стороны. Троим было больше двадцати лет, а четвертому где-то около восемнадцати. Судя по тому, как старательно они изображали равнодушие, занимались перед нашим приходом чем-то недозволенным, но, услышав шаги, прекратили. Между ними стояла оловянная глубокая миска, наполненная сухарями. Наверное, закусывали ими виски или другое крепкое пойло, запах которого я уловил. Употребление спиртного в военно-морском флоте Британии дозволено. Нельзя только ужираться. Эти четверо пока не падали от перебора. Наверное, на всякий случай припрятали бутылку.

И матросы догадались, чем занимались мичмана. Тот, что нес корзину, с ухмылкой посмотрел на сидевшего слева дальним и выглядевшего старшим в этой компании. В ответ ему улыбнулись уголками губ. Один матрос поставил на палубу корзину, второй прислонил к переборке кожаный мешок со спасательным жилетом и оружием, после чего оба сразу удалились. Наши сундуки они оставили на опердеке, где мы будем спать в гамаках.

— Доброе утро! — поздоровался я.

Роберт Эшли повторил за мной.

— Привет! — ответил за всех старший.

— Генри Хоуп, — представился я.

— Роберт Эшли, — произнес за моей спиной юноша.

— Ты разве не знаешь, как надо докладывать, заходя в кокпит?! — с наигранным возмущением воскликнул старший — крепыш выше среднего роста с вытянутым лицом, покрытым рыжеватой щетиной, сидевший справа в конце стола.

— Если покажешь, буду знать, — сказал я, не желая начинать пребывание на корабле с драки, но догадываясь, что проскочить не получится.

В пацанячем коллективе каждый должен знать свое место. Определяется оно добровольным отказом от более высоких мест в пользу более сильных членов стаи или выяснением в поединке, кто сильнее. Причем право на занимаемое место надо отстаивать постоянно, а если ты на самом верху, то приходится еще и всем новеньким показывать, что ты не зря там. Я так привык быть наверху, что сперва показалось странным, что кто-то в этом сомневается.

— Сейчас покажу, — пообещал старший, вылезая из-за стола.

Сидевший рядом с ним восемнадцатилетний, который был ниже ростом и худее, тоже встал, но занял место позади вожака. Так понимаю, второй — это корабельный шакал Табаки.

Мы были примерно одинакового роста со старшим, наши глаза находились на одном уровне. Его голубые глаза были налиты алкоголем. Не то, чтобы сильно пьян, море еще не по колено, но уже по щиколотку.

— Значит, так, щенок, — начал он, схватив меня за шкирку, — перед тем, как войти, ты должен спросить у меня разрешение. При этом должен обращаться ко мне «сэр». Понял?

— Понял, — спокойно ответил я и положил свою мягкую, расслабленную, правую руку на его, крепко сжавшую мой кафтан на груди.

— Сейчас ты выйдешь вон и зайдешь, как положено, — продолжил старший и собрался было вытолкнуть меня из помещения.

В этот момент я правой сжал его кисть сильно, повернулся вправо, выворачивая его руку, а левой надавил на локтевой сгиб. Его рука пошла на излом, заставляя резко нагнуться навстречу моей правой ноге, которая на противоходе пяткой заехала ему в рыло. Давненько я не использовал этот прием, но в свое время, лет в пятнадцать, наученный только вернувшимся из советской армии десантником, наработал до автоматизма. В таком положении человека можно безнаказанно бить сколь угодно долго. Я надавил на его руку еще дважды, заставляя наклоняться ниже, и дважды ударил ногой на противоходе, пока не почувствовал, что тело ослабело, повисло на вывернутой руке. Теперь он несколько дней не сможет поднимать нормально эту руку и вряд ли захочет драться ближайшие пару недель. Тело опустилось грудью на скамейку, а потом сползло на палубу. Восемнадцатилетний шакал, собиравшаяся повыделываться то ли надо мной, то ли над Робертом Эшли, сразу потерял боевой пыл, пьяная ухмылка сползла с покрасневшей узкой морды. Чтобы у него в будущем не появлялось желание выделываться, я ступил на поверженное тело левой ногой, а правой рукой заехал стоявшему по другую его сторону в пятак. В последний момент заметил в глазах неподдельное удивление: а меня-то за что?! За всё хорошее, как говорили у нас в мореходке. Худое тело пролетело до дальней переборки и громко припечаталось к ней, по пути смахнув рукой со стола миску с сухарями. Посудина, теряя не только сухари, но и игральные карты, которые запрещены на военных кораблях, звонко ударилась о переборку и полетела вниз, поприветствовав бочонок, судя по звуку, пустой.