— Ты слишком опытен для своих лет, — говорит она, положив руку на мою, но так, чтобы не мешать мне делать ей приятно.

— На Ямайке взрослеют быстро, — произношу я, — особенно если по соседству живет вдова-француженка.

Француженки и в двадцать первом веке всё ещё будут идеальным оправданием любых сексуальных достижений и художеств.

— Сколько ей было лет? — спрашивает Дороти Деладжой.

— Не помню, — отвечаю я. — Со мной женщины всегда становятся моложе меня.

— Не представляю, как я теперь буду жить с ним, — не называя мужа по имени, делится она.

Не потому, что ждет, что я предложу что-нибудь безумное. Ей это предложение так же ни к чему, как и мне. Менять богатого интенданта на коммандера с непонятными перспективами в ее планы не входит. Дороти надо обменяться переполнившими ее эмоциями, обсуждая эту острую тему. Больше ведь примерной жене не с кем будет поговорить об этом.

— Как и раньше, — подсказываю я, — только будешь думать, что со мной.

— Вдруг не получится?! — сомневается она.

— А чем ты хуже других женщин?! — говорю я.

— Иногда мне хочется убить тебя за твой цинизм! — восклицает она с нотками восхищения.

— В какой позе? — интересуюсь я, хотя освоили мы пока одну, классическую.

— В любой! — отвечает Дороти и лезет целоваться.

Мы развлекались до полудня. С голодухи я был любвеобилен. Дороти первой встала с кровати. Напялив рубаху из тонкого белого полотна, подошла к окну, будто хотела посмотреть, не видно ли бредущего домой мужа? Рассеянный, солнечный свет просвечивал через тонкую материю, словно бы вырезая из нее темный силуэт женского тела. Распущенные, длинные, черные волосы ниспадали до низа лопаток. Еще ниже рубашка застряла между ягодицами. Зрелище было офигенно эротичным. Дороти почувствовала мои эмоции и замерла, купаясь в них.

Когда я успокоился, спросила, не оборачиваясь:

— Пообедаешь с нами?

— Тебе будет трудно с нами обоими, — сказал я. — Это как раздеться сразу перед двумя мужчинами.

— Откуда ты знаешь? — поинтересовалась она.

— Догадываюсь, — ответил я.

Она резко повернулась и внимательно посмотрела в мои глаза.

— Мне кажется, что ты старше меня. Намного. На целую жизнь, — сделал вывод Дороти.

Ошибаешься, на несколько целых жизней, но знать тебе об этом ни к чему.

— После пожара мне кажется, что живу вторую жизнь, — признаюсь я.

Дороти провожает меня до двери. Слуг будто бы не замечает. Это испанские крестьяне из близлежащих деревень. Работать слугами у англичан для них — за счастье: и легче, чем в поле, и получают больше. Поэтому они — мебель, которая ходит и не говорит лишнее. За длинный язык вылетят сразу, а потом уже никуда не устроятся. Беду в дом никто впускать не захочет. Так что мистер Деладжой узнает об измене жены последним. Если захочет узнать. Что-то мне подсказывает, что он постарается как можно дольше оставаться неосведомленным.

Я целую Дороти на прощание, и она еще какое-то время держит меня за рукав, не отпускает.

— Завтра в девять, — обещаю я.

— Завтра, — повторяет она и разжимает пальцы.

Я спускаюсь к набережной. Навстречу мне идут чиновники и прочий рабочий люд. Они спешат на обед, после которого будет сиеста до четырех часов. Вернувшись на рабочие места к пяти часам, чиновники вспомнят об английской традиции и попьют чая. В восемь рабочий день закончится.

Возле сигнальной мачты стоит на часах морской пехотинец, а рядом под деревянным грибком и возле ящика с флагами сидят капрал и еще один пехотинец, играют в шашки. Заметив меня, капрал встает.

— Вызвать вашу шлюпку, сэр? — спрашивает он.

— Да, — отвечаю я.

Капрал отбирает сигнальные флаги, отдает их пехотинцу, который направляется к мачте.

— Сыграем? — предлагаю я капралу, показав на шашки.

— Как прикажите, сэр! — бодро отвечает он.

Мы заканчивали третью партию, когда подошла «четверка» с люггера. Последнюю партию выиграл я. Подозреваю, что мне сдали ее в утешение.

— Давно на этой базе служишь? — спросил я капрала.

— Четырнадцатый год, — ответил он.

За такой срок трудно было не научиться играть в шашки.

На «Делай дело» собирают разборные столы, готовясь к обеду. Для офицеров ставят небольшой квадратный на шканцах под навесом из брезента, растянутого между бизань-мачтой и четырьмя шестами. Места на люггере мало, поэтому ем вместе с лейтенантом и двумя мичманами. Джеймс Фаирфакс сидит справа от меня, Хьюго Этоу — слева, а Роберт Эшли — напротив. За улучшенное питание почти не доплачиваем, потому что выгребли с призового судна все припасы. Унтер-офицеры едят за прямоугольным столом, собранным на главной палубе между шканцами и грот-мачтой. На одном конце сидит боцман Джек Тиллард, на другом — сержант Джон Бетсон, а остальные по бокам. Морские пехотинцы расположились между грот-мачтой и фок-мачтой. Матросы-корсиканцы — на баке. Унтер-офицеры и пехотинцы пьют на обед грог с лимонным соком, а матросы — вино, купленное в долг. Свой грог матросы отдают пехотинцам в обмен на что-то. На что именно — не говорят, впрочем, я и не допытывался. Командиру иногда лучше не всё знать.

На баке самое веселее застолье, несмотря на то, что несколько часов учились стрелять из пушек и владеть огнестрельным и холодным оружием. Батареей левого борта командовал мичман Этоу, правого — мичман Эшли. То, что в каждой батарее всего по два трехфунтовых фальконета, с каждым из которых управляются два человека, ничего не меняло. Занятия проводились так же усердно, как на линейном корабле. Корсиканцы пока не ропщут. В сравнение с работой на поле с утра и до вечера, служба на корабле кажется им раем. Тем более, что платят за эту службу сумасшедшие по их меркам деньги. На Корсике они зарабатывали пару шиллингов в месяц.

Слуга Саид приносит с камбуза кастрюлю с капотаной, раскладывает ее по блюдам, начав с меня. Мои сотрапезники, не привыкшие к изысканной пище, уплетают диковинное блюдо за обе щеки.

— Что за стрельба была? — ни к кому не обращаясь, спрашиваю я.

Лейтенант Джеймс Фаирфакс отвечает не сразу. Он еще не привык к роли первого лейтенанта.

— Салютовала эскадра контр-адмирала Манна из девяти линейных кораблей. Высадили пассажиров, выгрузили почту и сразу пошли дальше, к Минорке, на рандеву с нашим флотом, — докладывает лейтенант.

Ему не терпится спросить, когда и куда пойдем мы, но субординация не позволяет, а я не говорю. Вчера утром намечал выход на завтрашний день, но сегодня утром планы резко поменялись.

Свежий западный ветер гонит люггер «Делай дело» курсом норд-ост к французскому берегу восточнее Марселя. Собираюсь там подождать какое-нибудь купеческое судно, которое рискнет по-быстрому, пользуясь попутным ветром, перебежать из Марселя в Тулон. Корабль идет резво, узлов одиннадцать. Еще полчаса — и мы окажемся возле берега, который уже хорошо виден.

Ко мне подходит Пурфириу Лучани и спрашивает на итальянском языке, вставив единственное английское слово, которое заучили все корсиканцы:

— Разрешите обратиться, сэр?

— Говори, — разрешаю я.

— Там, на берегу, ближе к Тулону, — показывает он правее нашего курса, — есть богатая сеньория. Паскаль служил на ней больше года. Говорит, можно набрать много ценных вещей, еды и вина.

Я не знаю, можно ли английским морякам грабить мирных жителей, но ведь, если сами не проболтаемся, никто не узнает, что нападали подданные короля Георга. Банда корсиканцев, пользуясь военным бардаком во Франции, ограбила сеньорию. У корсиканцев и так репутация не ахти, и еще одно ограбление хуже ее не сделает.

— Она далеко от берега? — спросил я.

— Паскаль говорит, что за час дойдем, — ответил Пурфириу Лучани.

— А найдете ночью? — задаю я более сложный вопрос.

— Паскаль говорит, что найдем, — дает матрос простой ответ.

— Скажи Паскаля, если не найдет, будет выпорот, — предупреждаю я.