— Они взрослые, целоваться умеют, — сказал я, улыбнувшись так же мило.

Мисс Фион смущенно краснеет. Ей хочется соврать, что умеет целоваться, но для девушки ее возраста такое признание — верх неприличия в нынешнем английском обществе. Через двести лет неприличным будет оставаться девственницей в таком возрасте.

Я наклоняюсь и касаюсь губами ее губ, которые мигом твердеют. Я целую ее теплую щеку, легонько сжимаю губами мочку уха. Девушка замирает и перестает дышать. Я кладу правую руку ей на спину, прижимаю ее тело к своему и опять целую в губы, теперь уже по-взрослому. Я чувствую фон щемящего блаженства, который исходит от девушки, и слышу, как часто и гулко бьется ее сердце. Сколько бы ни было у нее в будущем мужчин, этот поцелуй останется самым ярким, чувственным и незабываемым. Может быть, через много-много лет в блаженный момент смерти — отлипания души от тела — вызовет у нее ассоциацию именно с этими мгновениями.

Я освобождаю ее губы, чтобы перевела дыхание, целую в щеку, опускаюсь на шею, а левая рука проскальзывает в вырез платья и сжимает упругую сиську с набухшим, твердым соском. Только у юных девушек сиськи бывают такими упругими. Жаль, что не долго. Фион кладет свою маленькую, узкую, правую руку на мою левую, сдавливает ее, но не убирает из выреза. Жажда сексуального удовольствия перебарывает стеснительность и надуманные правила приличия. Девушка медленно поворачивает голову, подставляя свои губы, и я снова целую их, теперь уже мягкие, податливые. Затем сдвигаю платье с правого плеча, высвобождаю сиську, которая буквально выпрыгивает из лифа, и прокладываю к ней дорожку из поцелуев. Розовый сосок тверд и упруг. Фион тихо стонет, когда мои губы медленно сползают с него, как бы сдаивая. После второго раза ее правая рука хватает мои волосы на затылке, вцепляется в них крепко, словно собирается выдрать сразу все. Я вспоминаю, что так обычно делала перед оргазмом ее тезка, моя валлийская жена. Подобрав длинное платье и нижнюю юбку из более тонкой материи, засовываю руку под них. Другого нижнего белья на девушке нет. Моя ладонь скользит вверх по теплому девичьему бедру. Волосы на лобке примяты, а ниже влажны. Фион сжимает ноги, не пуская меня дальше, отчего мой палец вдавливается и зажимается между помокревших губок. Она раздвигает ноги, чтобы высвободить мой палец — и я начинаю им делать то, что нравилось всем женщинам и особенно моей валлийской жене. Фион начинает дышать чаще и тихо всхлипывать. После каждого всхлипа ее пальцы, схватившие мои волосы на затылке, ослабевают, а потом опять сжимаются. В момент оргазма я целую ее в губы, мягкие, потерявшие форму, будто расплавленные. Фион в последний раз судорожно сжимает мои волосы на затылке, и после продолжительной паузы ее пальцы медленно разжимаются.

Дальнейшим моим планам, еще менее скромным и более пагубным для девушки, помешали звуки шагов и покашливание. К беседке подошел Боб Тербот. Вряд ли он что-то видел, поскольку, когда приблизился к входу в беседку, мы уже сидели на пионерском расстоянии друг от друга, но по раскрасневшемуся лицу девушки (свое я не могу оценить, нет зеркала) догадался, что нам тут не скучно. Его это явно порадовало. Наверняка, по его мнению, Долли далеко было до дочери господ, так что я переставал быть конкурентом на сердце служанки.

Еще раз глухо кашлянув, точно першит в горле, Боб Тербот доложил:

— Мистер Генри, мистер Тетерингтон зовет вас. Пришла почта с письмом от капитана Гулда.

— Поищи нас по саду еще минут пять, а потом доложи мистеру Тетерингтону, что сейчас приду, — предлагая я.

Нам с Фион надо остыть, успокоиться, иначе ее родителям придется принимать неприятные решения. Неприятные для меня. То, что дочь немного влюблена в меня — не секрет для миссис Энн. Женщина всегда должна быть в кого-нибудь влюблена: отца, соседского мальчишку, учителя танцев, женатого соседа, популярного певца, художника, политика или, на худой конец, в бога. В этом списке не бывает мужа, потому что любить можно только недосягаемое. А с досягаемым должны быть зарегистрированные отношения, чтобы не сбежал, не расплатившись за потраченную на него годы. По мнению миссис Энн, в данный момент я недостаточно платежеспособен, поэтому должен остаться недосягаемым.

— Хорошо, мистер Генри, — соглашается слуга и уходит вглубь сада.

— Судя по всему, скоро мне придется покинуть ваш дом, — сказал я девушке.

— И сразу забудешь меня, — как можно печальнее произносит она, надеясь услышать опровержение.

Я оправдываю ее надежды, восклицаю почти искренне:

— Как я смогу тебя забыть?!

Я действительно буду помнить ее какое-то время. Уж точно до тех пор, пока не выйдет замуж за другого.

Поскольку на этом искренние слова у меня заканчиваются, цитирую Шекспира:

— Ты будешь для меня «Над бурей поднятый маяк, не гаснущий во мраке и тумане»!

Я тоже приобщился к библиотеке мистера Тетерингтона и первым делом перечитал Шекспира. В Англии, начиная с предыдущей моей эпохи, джентльменом считается тот, кто помнит пять цитат из Шекспира. Знающий шесть считается профессором, что немного хуже, чем джентльмен. Так будет до начала двадцать первого века и, как подозреваю, даже тогда, когда все коренные жители острова Британия будут говорить на арабском языке.

— Ты будешь писать мне письма? — спрашивает она.

Для девушек письма — это суррогат любви. Зато у писем есть преимущество перед настоящей любовью — в их наличии невозможно усомниться и ими можно похвастаться перед подружками.

— Кончено, — обещаю я. — Я буду посылать тебе письма из каждого порта, в какой зайдет мой корабль, но, говорят, это случается очень редко.

— Пусть редко! Я буду ждать каждое твое письмо! — произносит она фразу, явно вычитанную в каком-нибудь романе.

Мне даже стало интересно, будет ли она ждать мои письма после того, как ее выдадут замуж за другого, или сразу сообщит об изменении своего семейного положения и попросит больше не беспокоить её?

В двадцать первом веке я был уверен, что худшее средство передвижения на большие расстояния — это автобус. Часов через пять у меня начинали болеть колени, а в проходе так тесно, что встав там, нависаешь над пассажиром, сидящим по другую сторону, чем бесишь некоторых. К этому надо добавить отсутствие туалетов. В последнее время в междугородних автобусах они появились, но я всего раз встречал открытый. Обычно водитель хранит там запчасти и другие важные для него предметы. Тогда я еще не знал, что мне предстоит ездить в дилижансе. В Лоустофте я сел в идущий из Грейт-Ярмута в Лондон. Это большая четырехколесная карета, запряженная четырьмя лошадьми — две пары цугом. Сзади и на крыше были специальные крепления для багажа. Кучер Уильям Доу, довезший меня на двуколке до города, проследил, чтобы мои вещи — новый морской сундук, сужающийся кверху, чтобы не переворачивался при качке, кожаный мешок со спасательным жилетом, винтовкой, пистолетами, сагайдаком, саблей, кинжалом и новым кожаным плащом и большая корзина с провизией — были помещены и надежно закреплены на крыше. Из заднего багажного отсека могут украсть, поэтому там обычно возят почту.

Кучер дилижанса выпил обязательную на каждой станции пинту эля, я занял место внутри — и путешествие началось. Сидел справа от двери, у передней стенки, где было всего одно место. Напротив, через узкий проход, вдоль длинной стенки располагалась скамья на шесть человек. На ней сидели всего две пожилые женщины. Одна напротив двери, а другая — в дальнем углу. Как я понял по злобным взглядам, они уже успели мило ообщаться, но при мне решили не продолжать. Еще три места были на скамье слева от двери, но все пустовали. Поскольку напротив меня никто не сидел, я вытянул ноги, расположив ступни под противоположной скамейкой. Через окно в двери мог смотреть фильм из цикла «Англия восемнадцатого века», благо показывало хорошо, без помех, потому что дождя не было.