В 1905 году Форе стал директором консерватории после скандала, связанного с тем, что его ученик Равель не получил Римскую премию: Форе оживил ее репертуар новой музыкой Вагнера и Дебюсси и старой музыкой Рамо, сделав ровно то, чего так боялся Тома. Сочинял он, как и прежде, по большей части в разъездах («Меня до смерти утомили немцы», – сказал он Мари после очередной поездки, «и я страдаю музыкальным несварением»)[1279]. Прославленный и знаменитый, он встречался со всеми ведущими композиторами, от Элгара и Штрауса до Копленда, Альбениса и молодых львов Шестерки. К несчастью, он страдал от развивающейся глухоты, отмечая: «Я с ужасом думаю о проблемах с тем самым чувством, которое ценю более всего»[1280]. В 1922 году Французское государство почтило его беспрецедентными знаками общественного признания.

В его поздних письмах слышна прощальная интонация: он вспоминает, что верный Сен-Санс всегда порицал его за недостаток амбиций; репутация сложилась слишком поздно, когда это уже не имело для него ни цены, ни значения; он горд «наивностью», благодаря которой он всегда был на стороне «людей, на которых смотрят свысока»; он был «немногословным человеком… даже в детстве»[1281]; он шлет страдающей Мари поцелуй. Он умер в 1924 году в возрасте 79 лет.

В 1906 году Форе следующим образом описал свой метод сочинения:

Насколько это все далеко от брамсовского процесса сочинения или же шенберговского контроля: когда его сын Филипп прислал ему прозаический анализ его Первой сонаты для скрипки ля мажор (1876), он счел его результат «очаровательным», однако добавил: «Вынужден признаться… ничего подобного я не думал и никакая посторонняя мысль не будоражила меня».

Характерными приметами его техники являются подвижная, блуждающая тональность (Реквием), аккуратное использование модальности (песня «Лидия») и мелодия, которая разворачивается неторопливо и безмятежно. Он говорил о новациях Вагнера: «Они проходят сквозь меня как вода сквозь песок»[1283]. Он был кротчайшим из поколения кротких, спокойный голос в неспокойные времена.

По занятному (и весьма французскому) совпадению Форе и Дебюсси написали очаровательные фортепианные пьесы для двух девочек, которых звали Долли и Шушу: девочки были сестрами по матери, дочерями Эммы Бардак. На одной из фотографий Форе сидит с Долли за фортепиано в элегантной парижской мастерской, где сочинялась музыка, подавали чай, обсуждалась политика и начинались романы: через высокую деревянную дверь вот-вот войдет знаменитая принцесса, нервная американская наследница в поисках мужа или же матрона средних лет, сбежавшая от своего; тревоги же, связанные с делом Дрейфуса и надвигающейся Великой войной, скрыты плотными шторами.

Клод Дебюсси редко рассказывал о своем детстве, которое было бедным и бесприютным. Некоторое время он провел на юге Франции со своей тетушкой Клементиной и ее женатым любовником: Дебюсси вспоминал «норвежского плотника, который пел день и ночь, – что-то из Грига, возможно?»[1284]. Получив уроки фортепиано, он поступил в 1872 году в Парижскую консерваторию, в которой оставался двенадцать лет: его рано стали хвалить за его игру («будущий виртуоз»)[1285] и куда менее поощрять за упражнения с гармонией («беспорядочно»; «легкомысленно»)[1286]. В 1879 году он получил странную работу: ему пришлось играть для замужней женщины (и любовницы французского президента) в замке Шенонсо. Сходное занятие ему предложили в роскошном артистическом доме русской вдовы Надежды фон Мекк, патронессы Чайковского. Дружба с семьей Васнье предполагала, что он будет давать уроки двум маленьким детям («безобразный учитель», вспоминала восьмилетняя Маргарита)[1287]. Он впитывал искусство и идеи, заслужил смешанные отзывы от учителей («причудливо, но неглупо»)[1288] и раздражался дурным обучением. «Лучшее, что можно пожелать французской музыке, – писал он в 1902 году, – это упразднение изучения гармонии в том виде, в котором это делается в консерваториях»[1289]. Он учился у Франка (с переменным успехом) и восхищался Лало (его выставили с показа балета Лало «Намуна» за его «шумный, но простительный энтузиазм»)[1290]. В меньшей степени ему нравилась музыка Массне, который в то время был в расцвете славы, и почитаемого всеми Гуно, который тем не менее выказывал ему поддержку. Дебюсси трижды был соискателем Римской премии (во втором туре которой весьма странным образом все избранные кандидаты должны были переложить на музыку один и тот же текст, запертые в здании с решетками на окнах, подобно «диким зверям», как он сказал Маргарите Васнье)[1291]. Получив ее в 1884 году, он сообщал: «У меня упало сердце. Перед глазами пронеслись образы скуки и всех неприятностей, неизбежно связанных с любым видом официального признания. Я ощутил, что более не свободен»[1292].

Рим тяготил его, как и другого лауреата, Берлиоза. «Ты пишешь о покое на Вилле [Медичи, где лауреат жил и работал], – сообщал он в письме домой, – но боже мой, я бы предпочел поменьше всего этого»[1293]. В пьесе, которую он написал здесь, «Printemps»[1294], Дебюсси «хотел выразить медленный и томительный процесс возникновения всех вещей и существ в природе, затем – их расцвет, – завершая ослепительным счастьем быть заново рожденным к жизни»[1295]. Шокированный комитет премии сообщил Дебюсси, по выражению его биографа Эрика Фредерика Дженсена, «один из наиболее известных критических отзывов в истории музыки», вменив ему «туманный импрессионизм, один из наиболее опасных врагов подлинного искусства»[1296]. Слово это впоследствии превратилось в один из самых бесполезных терминов в отношении музыки; «то, что идиоты называют импрессионизмом», как однажды сказал Дебюсси[1297].

Во Франции товарищами Дебюсси среди композиторов были сухой, консервативный Венсан д’Энди, Поль Дюка, автор «L’Apprenti sorcier»[1298] (1897) и, в свою очередь, чародей оркестра; Эрнест Шоссон, с которым Дебюсси играл «Бориса Годунова» Мусоргского на фортепиано; и его лучший друг среди всех композиторов, Эрик Сати. «Нам никогда не приходилось ничего друг другу объяснять, – вспоминал Сати. – Половины предложения было достаточно, потому что мы понимали другу друга и, похоже, так было всегда»[1299].

В конце 1880-х годов Дебюсси побывал в Байройте и услышал на парижской всемирной выставке 1889 года музыку яванского гамелана и новую музыку из России. В 1890 году он увидел символистскую пьесу Мориса Метерлинка «Пеллеас и Мелизанда» и познакомился с поэтом Стефаном Малларме. В 1894 году он написал под впечатлением одной из мечтательных символистских поэм Малларме короткую оркестровую пьесу «Prélude à l’après-midi d’un faune»[1300]. Малларме сказал: «Я не ожидал ничего подобного! Музыка продлевает эмоцию моей поэмы и вызывает перед глазами картины ее куда более живо, нежели любые краски» – и послал композитору копию поэмы с дарственной надписью, восхвалявшей «свет, который вдохнул в нее Дебюсси»[1301].