Скандал тем не менее продолжался. Берни рассказывает о нем с обычной проницательностью:

Моцарт описывал несколько встреч с Глюком в опере и за обедом. В июне 1781 года он сообщил отцу новость о том, что с Глюком случился удар, первый из нескольких; он умер в 1787 году. На поминальной службе по нему в следующем году прозвучал Реквием Йоммелли, а также его собственный «De Profundis», для хора и ансамбля без скрипок, но с тремя тромбонами, написанный незадолго до смерти, которым дирижировал его друг и ученик Сальери.

Глюк был оригиналом и отчасти загадкой. Берни сообщает слова Генделя о том, что «он знает о контрапункте не больше, чем мой повар»[514]. Критика Моцарта отчасти может быть обусловлена тем, что, когда ему удалось занять место Глюка в качестве императорского и придворного камерного композитора, ему платили меньше половины того, что платили Глюку. Глюк был другом знаменитого раннего романтика, поэта Фридриха Готтлиба Клопштока, и писал песни с упоминанием смерти для певца, аккомпанирующего самому себе на фортепиано, что связывает его с Шубертом не менее, чем с Генделем. Его приверженность «прекрасной простоте» сделала его наследие не слишком востребованным в Вене сонатной формы и симфонии[515]. Писатель Фридрих Николаи сказал в 1781 году: «Шевалье Глюк – самый известный музыкант Вены. Хотя и высоко ценимый там, как и повсюду, он, однако, насколько мне известно, не оказал никакого заметного влияния на музыкальные вкусы города»[516]. И. К. Бах так и не понял его реформы, добавив в «Орфея» новые арии, разрушившие ее драматическое единство, как если бы он имел дело со старомодным пастиччо.

Одной из характерных черт Глюка-композитора было внимание к красивому оркестровому звуку, всегда отвечавшему его драматическим и психологическим нуждам и служившему в каком-то смысле связующим звеном между Рамо и немецким романтическим оперным миром «Волшебной флейты» Моцарта, веберовского дровосека Макса в «Вольном стрелке» и сочинениями Рихарда Вагнера. Мы еще заберемся на это фамильное древо позже – так же, как, без сомнения, забирался юный деревенский парень Глюк вместе с отцом в раскачивающемся, шумящем, шепчущем лесу.

Упоминание мимоходом других талантов того времени – это куда меньше того, что они заслужили, но больше, чем история зачастую уделяет им.

Оперы Йоммелли, Паизиелло и Пиччини сегодня ставятся редко, но в лучших своих образцах полны новизны и очарования. Консервативная опера-сериа Порпоры не спасла лондонскую Оперу дворянства в 1730-е годы, однако он был учителем Фаринелли и Гайдна, что тоже заслуживает признания. Веселый мелодичный ранний классицизм Боккерини обусловил его успешную карьеру в Испании. Некогда популярные комедии Бальдассаре Галуппи следующими поколениями воспринимались как «холодная музыка… словно призрачный сверчок»[517]. Диттерсдорф, знаменитый в свое время остроумными операми, также сочинил пару мрачных лирических сольных пьес для контрабаса и играл в квартетах с Гайдном, Моцартом и Яном Крштителем Ваньхалем. Михаэль Гайдн, младший брат Йозефа, сохранил сельскую чувствительность. (И пристрастие к бутылке, которое разделяла его жена, за что Моцарт ее нещадно высмеял в одном из своих писем: «Гайденша слишком болезненна. Она в своем строгом образе жизни переусердствовала»[518])[519]. В Англии с новшествами дело обстояло плохо: добропорядочного Томаса Эттвуда помнят как ученика Моцарта (который добродушно сообщил ему на полях одной из рабочих тетрадей: «Томас, вы осел»)[520] и друга Мендельсона, а не как автора милой, но несущественной музыки, – Англия конца XVIII века по большей части известна музыкой вне концертных залов – такой, как чудесные гимны методистской церкви и нонконформистов иных конфессий. В конце этого периода Франция пылала, и в этом огне рождалось время, когда музыке необходимо было делать то, что ей сказали, а не то, чего она хочет.

Когда наступил мятежный XIX век, неаполитанский оперный композитор Доменико Чимароза принял не ту сторону в политических и военных баталиях своего родного Неаполя и вынужден был скрываться от врагов под сценой собственного театра, пока трупный запах от одного из мертвых его коллег не выгнал его на улицу.

Мир Гайдна и Моцарта превращался в Европу Наполеона.

«Да будет свет»[521]: Гайдн, Моцарт и Вена

Йозеф Гайдн родился в 1732 году в небольшой деревне в Нижней Австрии. Старший сын в большом семействе. Мелодичная деревенская музыка, под звуки которой прошло его детство, так никогда и не оставила его. Талант и приятный голос привели его сначала в местный провинциальный центр, город Хайнбург, а затем в собор Святого Стефана в Вене (который, по словам Берни, «выглядел как комод») в качестве мальчика-певчего[522]. Здесь с ним обращались дурно, образование было беспорядочным: императрица Мария Терезия дразнила его, говоря, что он поет как «ворона», когда его голос начал ломаться; его выгнали, когда он отрезал косичку другого мальчика, и он зарабатывал на жизнь в Вене своим умом и скрипкой. Типичное воскресенье Гайдна-подростка проходило следующим образом: сперва, с восьми часов, он играл на скрипке в одной церкви, затем, в десять, – на органе в частной капелле графа, в одиннадцать пел в соборе Святого Стефана, а затем проводил остальное время на улицах, исполняя серенады с приятелями вроде композитора Карла Диттерсдорфа; иногда его прогоняла стража, и он возвращался в свою продуваемую всеми ветрами мансарду, чтобы засесть за чтение трактатов по композиции Фукса, Маттезона и К. Ф. Э. Баха (позже он отдал свою замусоленную копию «Gradus ad Parnassum» Фукса Моцарту). Не будет, видимо, преувеличением полагать, что именно здесь, среди этой пестрой мешанины ранних музыкальных влияний, были посеяны первые семена всей его эстетики. Никола Порпора снабжал его наставлениями, руганью и работой в качестве помощника и аккомпаниатора тогда, когда ему было лень выбираться из кресла и делать что-то самостоятельно. Гайдн принимал учеников и получил заказ на зингшпиль (хорошо принятый, но, увы, ныне утерянный), импровизируя музыку для плавания, в то время как комик, известный как Бернардон, лежа на кресле, шумно дышал и дрыгал в воздухе ногами, изображая пловца.

В начале 1760-х годов в его жизни произошли серьезные перемены. Гайдн, которому было около 30, женился на сестре женщины, за которой ухаживал, а также получил место капельмейстера у графа Морцина, затем, в 1761 году, поступил на службу к семье Эстерхази, на которой оставался до конца жизни.