В 1847 году Лист встретил замужнюю княгиню Каролину Витгенштейн, еще одну эксцентричную красавицу, которой немыслимо богатый отец в детстве давал сигары, и провел зиму в ее имении в Вороновцах в центре Украины. Отношения с ней будут определять всю оставшуюся его долгую и бурную жизнь, хотя попытки аннулировать ее брак через папу и российского царя так и не принесут плодов.

В 1850 году Шуман наконец-то попал на оперную сцену со своей оперой «Геновева», дирижируя исполнениями ее, которые посещали многие ведущие фигуры музыкального мира. Успех был относительный. В том же году он принял пост в Дюссельдорфе. Все начиналось хорошо, он вновь испытал творческий подъем. Однако неэффективность его как дирижера вскоре стала очевидна. В июле 1853 года у него случился удар. В конце 1853 года произошли две важные встречи: с юным скрипачом Иоахимом, для которого он написал Концерт для скрипки с оркестром ре минор и, 30 сентября, с новым другом Иоахима, 20-летним Иоганнесом Брамсом. Они с Брамсом и еще одним композитором написали сонату для Иоахима, основанную на девизе того в бетховенском духе, «Frei aber einsam» («Свободный, но одинокий»). Шуман в статье под названием «Neue Bahnen» («Новые пути») превознес многообещающий талант своего юного друга и ученика Брамса подобно Симеону Богоприимцу, который говорит: «Ныне отпущаеши…» – и передает факел.

В конце 1853 года Шуманы гастролировали по Северной Европе, вновь встретив Брамса. В начале 1854 года Шуман сообщил о возращении «болезненных слуховых симптомов» и галлюцинаторных видениях ангелов, демонов, тигров и гиен[756]. 27 февраля он незаметно выскользнул из дома, забежал на мост через Рейн и бросился в бурную воду. Спасенный рыбаками, он был помещен в частный приют неподалеку от Бонна. Он то приходил в себя, то вновь впадал в забытье и иногда писал друзьям; его посещали Брамс и Иоахим, но не Клара, которой было позволено его увидеть единственный раз спустя почти два с половиной года 27 июля 1856 года. Он умер два дня спустя.

В методах и характерах героев этой главы есть множество знакомых черт и несколько примечательно новых.

Как исполнитель Мендельсон был совершенным профессионалом, Шопен – неуверенной в себе знаменитостью (он, вероятно, дал не больше 30 публичных концертов за свою жизнь и предпочитал старомодные совместные выступления сольным рециталам). Лист был рок-звездой рояля, в то время как Шуман, с его больной рукой и неудовлетворительным дирижированием, едва ли был исполнителем в принципе.

Как композиторы, все, быть может за исключением усердного Мендельсона, знали периоды творческой активности, сменявшиеся временами творческого застоя.

Образ миролюбивого и дружелюбного Мендельсона родился на свет благодаря воспоминаниям, написанным его племянником Себастьяном Гензелем, однако его друзья, в том числе Эдуард Девриент, говорили о его высокомерной манере, в силу которой он получил прозвище «недовольный польский граф»[757], а также о приступах возбуждения, которые приходилось лечить долгим глубоким сном, что, возможно, связано с теми судорогами и ударами, которые убили его и нескольких других членов его семьи. Мендельсон был хорош во всем: как дирижер, руководитель репетиций, администратор, органист, пианист, художник, автор оживленных писем и дневников; гордый и преданный отпрыск примечательной и обширной семьи, которая не только взрастила его таланты, но и научила его исключительным трудолюбию и дисциплине.

Шуману куда сложнее было соблюдать интеллектуальную дисциплину. Он сражался со своими демонами с помощью алкоголя, сигар и (вероятно) секса (в чем он не одинок в этой книге). Верные друзья помогали ему, хотя иногда он был настолько оглушен своим душевным расстройством, что едва мог говорить и ходить: во время одного нервного срыва даже звуки музыки «резали мне нервы словно ножи»[758]. Связь музыки Шумана с событиями его жизни скорее можно вообразить, чем услышать: два сборника его обаятельных и по-детски непосредственных фортепианных пьес под названием «Альбом для юношества» 1848 по времени совпадают с первым днем рождения одного их с Кларой ребенка, смерти в том же возрасте другого и утратой последнего его брата.

Музыкантам всегда приходилось также решать разнообразные деловые вопросы: нерешительный Шопен мог быть неожиданно безжалостным в вопросах публикаций и изданий, полагаясь на двух своих польских друзей, Войчеха Гжималу и Юлиана Фонтана, в вопросах редактирования и контрактов. Лист со своей обычной щедростью иногда вообще не брал плату за обучение и возобновил свою карьеру исполнителя в 1840-х годах отчасти для того, чтобы исполнить обещание профинансировать возведение памятника Бетховену в Бонне.

Все четверо имели разные религиозные взгляды. Мендельсон, возможно, согласился бы со словами одного своего почти современника, также обратившегося из иудаизма в христианство в детстве, Бенджамина Дизраэли: «Я чистый лист между Старым Заветом и Новым»[759]. Его еврейское происхождение оставило мало следов в его музыке и жизни, за исключением, возможно, его просвещенных взглядов, которые он усвоил от либерального иудаизма (в отличие от него, Игнац Мошелес посещал еврейские общины в Вене и писал для них музыку, прежде чем обратиться в христианство во взрослом возрасте). Мендельсон некоторое время возглавлял кафедральный хор в Берлине, а в его литургической музыке хорошо слышны его протестантские убеждения, хотя драматические и повествовательные возможности религиозной музыки, нашедшие отражение в его ораториях, определенно интересовали его куда больше. «Услышь молитву мою», мотет неувядающего обаяния и свойства, был написан в 1845 году для английского общества концертов, а не для церкви: английский текст в нем метрически совпадает с немецким переводом, так что его можно петь на обоих языках – этот же эффектный прием Гайдн использовал в своих поздних ораториях, а Шуберт – в некоторых своих переложениях на музыку Шекспира.

Отца Листа в юности исключили из францисканских послушников за «капризный и неустойчивый характер»[760]. Быть может, это было предвестием глубоких, но непостоянных отношений с религией его сына: несколько раз в жизни он рассматривал идею стать священником и даже принял малый постриг во время своего уединения в 1865 году после смерти двух из троих его детей. В его фортепианной музыке встречается большое количество религиозных образов, от святого Франциска, проповедующего птицам, до цитат из Miserere Палестрины и рождественских гимнов. Однако его больше интересовала мистическая, трансцедентальная сторона религиозного опыта, нежели литургические или доктринальные вопросы, что нашло отражение в названии, которое он использовал несколько раз, «Harmonies poétiques et religieuses»[761]. (Вдобавок, несмотря на безусловную религиозность, он легко нарушал священные обеты, такие как обет супружества, если они были не его, а кого-то другого.)

Использование нашими композиторами музыки старых мастеров до определенной степени связано с их религиозным наследством. Все изучили музыку Палестрины и восхищались ею. Все, кроме Шопена, писали органные сочинения, в которых слышно влияние Баха: Шуман даже написал фугу на его музыкальную подпись, B. A. C. H. Восемнадцатилетний Шопен полагал, что оратория Генделя, которую он называл «Cz’icilienfest» (вероятно, «Ода на день святой Цецилии»), «ближе всего к моему представлению о великой музыке»[762] – хотя это мимолетное увлечение не оставило никакого следа в его творчестве, и многие полагают, что виной тому его крайне поверхностное знакомство со старыми мастерами. Мендельсон организовал в Лейпциге в 1837 году серию «Исторических концертов», на которых звучала музыка Моцарта и Гайдна, равно как и Баха с Генделем (история тогда была короче). Мендельсон исполнял «Страсти по Матфею», Шуман в Дюссельдорфе дирижировал «Страстями по Иоанну» и частями Мессы си минор. Лист усвоил музыкальный язык Скарлатти в числе многих других. Мендельсон и Шуман писали партии фортепиано для струнной музыки Баха, от которой нам стоит оградить свой аутентичный слух и лишь порадоваться их попыткам сделать современной старую музыку. Оба принимали участие в создании мемориала Баха в лейпцигской Томаскирхе, открытого в 1843 году в присутствии внука композитора Вильгельма Фридриха Эрнста Баха, которого Шуман описывал как «весьма подвижного старого господина 84 лет со снежно-белыми волосами и выразительным лицом»[763].