Писателем, чьи похождения затмили все прочие даже в такое пестрое время, как XVIII век, был Джакомо Казанова. Блестящий авантюрист, образованный и много путешествовавший, он встречал множество служителей музыкального театра и хорошо понимал оперные тенденции. Он знал да Понте, который отверг предложение написать новый текст для «Дон Жуана» (несмотря на то, что похождения Казановы были пугающе сходны с похождениями беспутного дона). Один из авторов сравнил его с Фигаро. Он написал для Дрездена мелодраму, которая позабавила короля Фридриха Августа II Саксонского. Его величайшее падение – эпизод, когда он был вынужден зарабатывать на жизнь, будучи скрипачом оперного оркестра в театре Сан-Самуэле в Венеции, «где я получаю крону в день… меня считали бесполезным парнем, но мне это было безразлично»[502].

Не случайно, что в то время, когда сочинители оперы-буффа вели себя так же необузданно, как и герои их пьес, верховный жрец-долгожитель оперы-сериа Метастазио жил скромной жизнью, занимаясь учеными делами и высоким искусством. Урожденный Пьетро Трапасси появился на свет в конце XVII века; имя эллинизировал один из первых его патронов, который распознал его раннюю склонность к классической риторике. В юности, проживая в Риме, он заслужил восхищение ведущих композиторов, в том числе Скарлатти и Хассе: все они неоднократно перекладывали его тексты на музыку. Он стал звездой в мире оперы-сериа, и его имя привлекало толпы в театры по всей Европе: его «Адриан в Сирии», впервые поставленный в 1732 году, положили на музыку не менее 60 композиторов. В 1730 году он переехал в Вену в качестве придворного поэта, а в 1753 встретил здесь Казанову. Они долго обсуждали проблемы искусства: Метастазио говорил, что он пишет медленно (это было не так, по крайней мере, не всегда); его любимой среди всех опер, к которым он писал либретто, была «Attilio Regolo» 1740 года; оба высказали презрение к французам за их представление о том, что подлинную поэзию возможно перевести, и их крайне странную идею о том, что стихи можно положить на уже сочиненную музыку (хотя это, разумеется, возможно, чему доказательством Гендель). Что самое интересное в этой истории, – Метастазио сказал гостю, что «он не написал ни единой арии, не сочинив прежде к ней музыку сам, однако, как правило, он не показывает свою музыку никому»[503] (хотя они с певцом и импресарио Фаринелли, которого он называл своим близнецом, не раз обменивались сочинениями за время своей долгой переписки).

Арии в операх-сериа на слова Метастазио статичны подобно барочным: текст всегда выражает одну эмоцию. Его «Artaserse» 1730 года содержит следующий фрагмент:

Подвижная рифма, степенный метр, короткие строки, певучие гласные и контрапункт внятных и простых образов, связывающих душу и природу, – настоящий подарок для композитора лирического таланта, обладающего драматическим инстинктом. Прекрасная работа.

Казанова встречался с Метастазио в его доме в Михаэлерхаус в Вене. Это прочное здание напоминает нам, что история высокой музыки часто творилась в большой деревне под названием Европа, где легендарные личности постоянно сталкивались друг с другом на лестнице, заводили дружбу и ссорились, как обычные люди. Характерным для австрийской столицы образом социальное положение обитателей величественного здания на Михаэлерплац находило отражение в том, насколько высоко в доме они жили. На нижнем этаже обитала вдовствующая княгиня Эстерхази. На среднем жила семья Мартинес, в том числе Марианна, выдающаяся пианистка и певица, чьи изобретательные сочинения в итальянском духе, в том числе и большая оратория «Isacco figura del redentore», исполнялись повсеместно: благодаря этому она была принята в престижную Болонскую филармоническую академию в 1773 году. Ее постоянным либреттистом был друг семьи и жилец Метастазио: Марианна и ее сестра заботились о нем до самой его смерти. Еще где-то в том же доме обитал другой талантливый композитор и влиятельный педагог, Никола Порпора. В мансарде с прохудившейся крышей, достойной первого акта «Богемы», жил в большой нужде бывший певчий и деревенский парень, который не слишком успешно пытался заработать на хлеб своим умом и талантом, служа у требовательного Порпоры: Йозеф Гайдн. Со временем эти имена переплетутся между собой.

Наконец, среди всех этих разодетых людей, гулявших по улицам Вены во времена становления классического стиля, следует упомянуть одного из самых знаменитых меценатов в истории музыки, барона Готтфрида ван Свитена.

Моцарт аранжировал для него музыку Баха и Генделя, создав масштабную оркестровку «Мессии» и других опусов, которая стала стандартом качества для всего XIX столетия, – ключевые работы для его эволюции в качестве композитора. Страсть ван Свитена к барочной музыке была весьма необычной, почти эксцентричной для его времени и окружения, и юный Бетховен многое почерпнул, роясь в его коллекции во время регулярных воскресных салонов в Вене. Бетховен посвятил барону свою первую, во многом звучащую по-гайдновски симфонию, а ван Свитен помог Гайдну отыскать и адаптировать либретто для его двух великих поздних ораторий, «Сотворение мира» 1800 года и «Времена года» 1801-го. При работе над последней он пользовался довольно необычным методом перевода – он переводил пасторальные стихи шотландца Джеймса Томсона на довольно неуклюжий немецкий, а затем еще раз переводил их на английский с сохранением немецкого метра, создав двуязычное музыкальное сочинение (в первом его издании был добавлен третий перевод на французский). Неудивительно, что стиль и смысл стихов подверглись весьма безжалостным изменениям. Однако он добавил в текст несколько совершенно сельских деталей, которые, похоже, перенесли престарелого Гайдна в его детские годы в деревне, а также изъял кое-какие реалистические детали, противные духу Просвещения, такие как замерзший в снежную бурю путешественник (романтик Шуберт не будет столь привередлив). Он также сделал на полях и в сносках множество замечаний, касающихся музыки, часть из которых Гайдн принял, – в том числе и идею аккомпанемента в нижнем регистре для парафразы из книги Бытия «Плодитесь и размножайтесь».

Помимо помощи в музыкальных делах барон устроил похороны Моцарта и поддержал его молодую вдову с двумя маленькими сыновьями, а также оплатил карету, которая повезла Гайдна в его второе путешествие в Лондон в 1794 году. В отличие от многих знатных людей более позднего времени он был меценатом, а не другом. Однако мы многим обязаны напыщенному барону.

Еще один протеже ван Свитена – Кристоф Виллибальд Глюк.