Оркестровки его пышны, но совершенно прозрачны. Гармония и мелодия сливаются воедино. «Музыкальная идея содержит собственную гармонию (как мне кажется): во всех остальных случаях гармония неуклюжа и несамостоятельна»[1328]. Фоном присутствуют визуальные и прочие стимулы: Дебюсси повесил картину японского художника Хокусая «Большая волна в Канагаве» на стену своего кабинета и использовал ее фрагменты для обложки опубликованной партитуры «Моря». Ориентализм, испанские ритмы, древнегреческие артефакты и английская эксцентрика вышагивают в его музыке как на parade sauvage[1329] Рембо[1330].

Однако убедительные и совершенно оригинальные визуальные образы Дебюсси порождены воображением, а не жизненным опытом. В Испании он был всего один вечер. Пагоды он видел не в Японии, а в Париже. «Poissons d’or»[1331] (1907) описывает не реальную рыбу, а глазурную роспись на тарелке или же вышивку. «Море» вдохновлено характерно неромантичными волнами Ла-Манша, которые можно увидеть из окна гостиничного номера в Нормандии и Истборне. Есть что-то символичное в том факте, что композитор, который столь убедительно описывал море, не умел плавать.

Музыку Клода Дебюсси и Мориса Равеля часто объединяют под общим и весьма туманным термином «импрессионизм».

У многих сочинений Равеля есть названия, которые указывают на их источник: мадагаскарские песни, еврейские песни, «Asie», «Boléro», «La Valse», «Rapsodie Espagnole», «Tzigane», «Le Tombeau de Couperin»[1332]. Его иногда описывали как часовщика или иллюзиониста: один цикл фортепианных пьес называется «Зеркала». Дебюсси однажды раздраженно воскликнул, что «более всего меня выводит из себя усвоенная им повадка «фокусника», или даже факира, произносящего заклинания и достающего из кресел цветы»[1333].

Отец Равеля был изобретателем, пионером работ над созданием двигателя внутреннего сгорания, также придумавшим цирковые американские горки под названием «Вихрь смерти». Мать его на момент свадьбы считалась незаконнорожденной и была почти неграмотной, однако свободомыслящей женщиной, гордящейся своим баскско-испанским наследием. Их сын в детстве любил машины (он как-то сказал по поводу уставленного ветряными мельницами поля в Амстердаме: «при виде этого механического пейзажа сам чувствуешь себя автоматом»)[1334] и своеобычность незнакомых музыкальных стилей, будь они из другой страны или другой эпохи.

Проведя счастливое детство на баскской земле, в 1889 году он поступил в Парижскую консерваторию по классу фортепиано. Его обучение здесь было весьма неровным: исключен, восстановлен, снова исключен, ученик Форе, друг Сати, снова исключен. Он написал одну из самых узнаваемых своих ранних пьес, «Pavane pour une infante défunte»[1335] (1899) по заказу всегда готовой оказать поддержку Виннаретты Зингер, княгини де Полиньяк; присоединился к одной из групп строптивых молодых художников, Les Apaches[1336]; и посещал каждое исполнение «Пеллеаса и Мелизанды» Дебюсси. Долг его перед Дебюсси очевиден в таких сочинениях, как «Jeux d’eau»[1337] для фортепиано 1903 года, и Струнном квартете 1903 года, близко следующем четырехчастной структуре единственного квартета Дебюсси, написанного за десять лет до этого, хотя и с более заметным влиянием классических форм: оба представляют собой чудесные и необычные образцы к тому времени уже несколько вышедшего из моды жанра. Личные их отношения, однако, расстроились, когда Равель принял сторону Лили в болезненном скандале, связанном с ее разводом с Дебюсси.

В первые пять лет XX столетия Равель (что было неизбежно) пять раз подавал на соискание Римской премии, однако так и не стал лауреатом. Он часто писал музыку сначала для своего любимого инструмента, фортепиано, а затем оркестровал ее. Чисто оркестровые его работы включают в себя балеты и аранжировку музыки других композиторов.

Равель, вероятно, – самый совершенный оркестровщик из когда-либо живших, его партитуры – чудо детализации, в них могут неожиданно встретиться обертона арфы или звук тамтама, словно тайные ингредиенты любимого баскского рецепта. Наиболее яркие примеры его искусства – совершенное в своем ритмическом движении Болеро и лучший рассвет в музыкальной литературе, «Lever du jour»[1338] в начале Сюиты номер два из «Дафниса и Хлои» (1912), где звучат две арфы, настроенные в разных ладах, слышен грандиозный светлый порыв в момент, когда Дафнис видит спящую Хлою, и звучит птичье чириканье, как в музыке Мессиана, в ознаменование возвращения ее к жизни.

Как и его оркестровки, фортепианное письмо Равеля сравнимо с техникой Дебюсси, хотя музыка Равеля технически куда более сложна: «Gaspard de la nuit»[1339] 1908 года, написанный для своего товарища по консерватории Рикардо Виньеса, сюжетной основой которого послужили картины Рембрандта, создавался для того, чтобы превзойти по сложности до той поры непревзойденный в этом смысле образец в репертуаре пианистов, «Исламей» Балакирева.

Равель никогда не преподавал в консерватории и не восседал за органной консолью, но у него было несколько частных учеников. Он посоветовал Мануэлю Розенталю не изучать музыку Дебюсси, потому что «только Дебюсси может ее написать»[1340], и отклонил просьбу Джорджа Гершвина стать его студентом, так как боялся, что опыт разрушит спонтанность его мелодического дара, сказав ему: «Зачем становиться второсортным Равелем, если вы уже первосортный Гершвин?»[1341] Другой его, весьма трудный ученик, Ральф Воан-Уильямс был «единственным, кто не сочинял мою музыку»[1342]; он управлял первым концертом, на котором музыка Равеля исполнялась вне Франции, в Лондоне в 1909 году. В 1910 году Равель помог основать новое парижское концертное общество. Его сценические работы включают в себя одноактную комическую оперу «Испанский час» 1911 года и балеты, в том числе «Дафниса и Хлою», написанного для Дягилева в 1912 году.

Война стала серьезным испытанием для хрупкой психики Равеля. Он старался принимать в ней активное участие, подвергаясь постоянной опасности в качестве шофера на прифронтовых дорогах, и маскировал свои проблемы в письмах обычной для солдата бравадой: «Прежде чем отправиться спать, мы наблюдали фейерверки. Пушечный огонь убаюкивал нас…»[1343] Он был сильно нездоров, однако хуже всего было то, что ему пришлось покинуть больную мать. В день начала войны, 4 августа 1914 года, он писал другу: «Если бы ты знал, что я чувствую. Весь день неотступная ужасная одержимость мыслью: если мне придется оставить свою бедную больную мать, это ее убьет»[1344]. Мари Равель умерла в январе 1917 года. «Физически я в порядке, – вскоре после этого писал Равель, – но душевно я в ужасном состоянии. Кажется, только вчера я писал ей или же получал одно из ее драгоценных писем, и как же я был счастлив… Я не мог вообразить, что все произойдет так быстро. Ныне я пребываю в ужасающем отчаянии и тревоге… Я чувствую себя здесь более одиноким, чем где бы то ни было еще…»[1345]