Композиторы и издатели вместе с изготовителями извлекали выгоду из моды на новый инструмент, некоторые – усерднее других. В Англии европейский иммигрант Муцио Клементи и его ученик Иоганн Баптист Крамер добавляли к классицистическим фортепианным пьесам оркестровые и иные тембры. В Европе любимый ученик Моцарта Иоганн Непомук Гуммель в 1828 году опубликовал чрезвычайно популярный учебник фортепианной техники, кодифицировав в нем аппликатуры и мелизматику. Гуммель учил Карла Черни, теоретика сонатной формы, издателя «фортепианной музыки» Баха и друга Бетховена, оказывавшего поддержку непутевому племяннику Бетховена Карлу. Ян Ладислав Дусик одним из первых среди композиторов, писавших фортепианную музыку, стал зарабатывать на жизнь, гастролируя по Европе в качестве фортепианного виртуоза. Ирландец Джон Филд произвел впечатление на нужных людей в Лондоне и Вене, а после переехал в Россию и пользовался там большим успехом, сочиняя совершенно новый тип фортепианной музыки с блуждающими мелодиями и долгими легато, разворачивавшимися поверх мечтательных гармоний, благодаря чему был упомянут даже в «Войне и мире». Он также очевидным образом повлиял на Шопена и крайне впечатлил Листа (который писал о его «едва слышных вздохах, плывущих по воздуху с тихой жалобой и растворяющихся в сладкой меланхолии»)[633]. Вебер, у которого были чрезвычайно длинные пальцы, – пионер разнообразных фортепианных техник, таких как гаммы терциями и арпеджио по всей клавиатуре. Влиятельный исполнитель Фердинанд Хиллер играл Баха вместе с Листом, дирижировал вместе с Мендельсоном, был адресатом посвящения единственного фортепианного концерта Шумана и ассистентом на постановке «Тангейзера» Вагнера в Дрездене.

Другие авторы музыки для фортепиано, такие как Даниэль Штейбельт, Луи Готшалк и Сигизмунд Тальберг, злоупотребляли эффектами тремоло, «мелодиями для большого пальца» и бурными фортепианными пассажами. Ганс фон Бюлов внес вклад в формирование представления об исполнителе как о чудовище, располагая на сцене сразу два рояля с тем, чтобы он мог решать, когда ему показывать публике свое лицо, а когда спину во время фортепианных марафонов, в рамках которых он мог исполнить подряд пять последних сонат Бетховена. Блестящий французский виртуоз и друг Шопена и Листа, Шарль Валантен Алькан писал насыщенную музыку, в которой встречались кластеры, сложные хроматизмы, странные указания («satanique»)[634] и серьезные технические вызовы, как для исполнителя, так и для слушателя. После смерти Шопена он сделал перерыв в карьере на 20 лет, а потому мало повлиял на следующие поколения исполнителей, за исключением таких же беспокойных душ, как и он, – Бузони, Скрябина, Сорабджи. Пианизм XIX века начинается и заканчивается одним и тем же человеком, изобретшим сольные фортепианные концерты и придумавшим для них название, которым мы пользуемся до сих пор, – «рецитал»: величайшим пианистом своего времени и, возможно, всех времен Ференцем Листом.

Еще одним примечательным типом фортепианной музыки были вариации, которые писали разные композиторы. В 1823 году учтивый итальянец Антон Диабелли опубликовал целых 38 вариаций на свой веселый вальс, сочиненных пятьюдесятью одним композитором, в том числе Черни, Шубертом, Мошелесом, Гуммелем, Калькбреннером, учеником Бетховена эрцгерцогом Рудольфом, сыном Моцарта Францем Ксавье и Ференцем Листом, которому было семь лет тогда, когда Диабелли разослал оригинальное приглашение, а потому он был включен в издание позже (в почтенном возрасте двенадцати лет) по настоянию своего учителя Черни. Вариации следуют в алфавитном порядке по фамилиям композиторов, что вряд ли помогает всему этому масштабному предприятию обрести какой-то законченный вид. Бетховен участия в сборнике не принимал, но написал собственные 33 вариации. Другая известная фортепианная пьеса, написанная несколькими композиторами, «Гексамерон», была сочинена в 1873 году для благотворительного концерта в парижском салоне.

Другая нарождающаяся технология, которая оказала влияние на наше восприятие того времени, – это фотография. Шопен, быть может, первый из крупных композиторов, который глядит на нас, щеголеватый и мрачный, из отдалённого прошлого, из первой половины XIX века. Фотография передает характер и моду: прическу Берлиоза, бороду Брамса, усы Элгара, – все это открывает (или, быть может, скрывает) что-то. Неуловимый Алькан появляется на двух фотографиях, на одной – со спины, что ему в каком-то смысле подходит. На другом изображении Верди одет в старомодное, застегнутое на все пуговицы пальто, тогда как его более молодой либреттист Арриго Бойто одет в костюм-тройку, с булавкой в галстуке и сигарой. Он выглядит как мистер Тоуд[635]. На этой фотографии как будто одно музыкальное столетие, исчезая, уступает место другому.

Сильно обобщая, можно утверждать, что в XIX веке композиторы писали либо симфонии, либо оперы.

Симфония больше подходила тем, кто интуитивно ощущал, что шлегелевские «философские размышления» в музыке были абстрактным процессом, лучше всего выражающим интеллектуальную диалектику формы и содержания. Эта диалектика наиболее плодотворно и убедительно была опосредована унаследованными от классицизма формами, известными как сонатная форма и симфонический принцип.

Опера, напротив, больше подходила тем, чей инстинкт полагал музыку явлением, подходящим для описания человеческих мотивов и действий на сцене. Как и ее симфоническая сестра, оперная композиция включала в себя возрожденные классицистические условности, такие как дуэты и ансамбли, которые более не разбивались на «номера», что стало известным как «сквозной» принцип.

XIX столетие по-прежнему противоречиво относилось к своему музыкальному прошлому, которое одновременно почиталось и заново воссоздавалось в викторианском обличье, подобно архитектурным фантазиям Гилберта Скотта, Виолле-ле-Дюка или же короля Людвига Баварского. В Лондоне «Мессию» Генделя исполняли пять тысяч музыкантов: Верди счел это «грандиозным надувательством»[636], а Диккенс отметил, что «люди, которые жалуются, что они не слышат сольные номера, вероятно, просто пожадничали заплатить за хорошие места»[637].

Как и во все иные времена, существовала и легкая музыка: в XIX столетии ее можно было услышать в мюзик-холлах и в Мулен-Руже, гостиных и оперетте. Лондон в особенности был полон звуков уличной музыки всех сортов, от криков мальчишек-носильщиков и цыган, продающих лаванду театральным скрипачам, до звуков зарабатывавших несколько грошей шотландских волынщиков и «мнимых абиссинцев» (как писал французский путешественник в 1850-х годах)[638]. Оперетты Гилберта и Салливана в Англии, Штрауса и Легара в Австрии и Оффенбаха во Франции были по большей части мелодичными и добродушными пародиями их более серьезных сородичей.

Ранний романтизм. Фрагмент из «Любопытства» Шуберта, шестой песни цикла «Прекрасная мельничиха», сочиненного ок. 1832 года. Поэт Вильгельм Мюллер описывает, как пылкий влюбленный общается с природой: два словечка, «да» и «нет», стали «всем миром для меня»; «Любви моей источник, / Ты нем сегодня стал!». Шуберт изображает его томление в соль мажоре (такты 41–42), потом соскальзывает в си мажор (такты 42–43) лишь затем, чтобы обратить мажор в минор (такт 45), – музыка здесь так же мучительно капризна, как и настроение далекой возлюбленной