– Потому, что у нормальных… у обычных людей Дар растет по чайной ложке, с детства. Если дворянин выбирает военную службу – после кадетского корпуса идет в училище. И там он из унтера становится подпоручиком. За три или четыре года. – Андрей Георгиевич тяжело вздохнул. – Вполне достаточно, чтобы вылепить из пацана офицера… А ты три недели назад был бездарем, а теперь выдаешь Булаву на уровне пехотного штабс-капитана!

– Прямо так? – смутился я.

– Прямо так. Только ты не вздумай возгордиться. Это не радость, а полный… – Андрей Георгиевич на мгновение смолк, подбирая подходящее слово. – Плохо это, в общем. Опасно! Поэтому и дисциплина нужна железная, и контроль. Думаешь, мне нравится с тобой ночью по дождю скакать?

– Думаю, не очень.

– То–то и оно, что не очень. Загонял старого по лесу, так еще и пришибешь ненароком. – Андрей Георгиевич мрачно улыбнулся и снова зашагал в сторону усадьбы. – Ты мне лучше скажи, чего у тебя с Кольчугой не вышло.

– Да ничего не вышло, – буркнул я. – Сил хватает, плетение помню, начинаю – а узор разваливается. С Ходом то же самое: на тренировке запросто, а чуть что – сразу дергаюсь… А вроде просто все! Так, потом сюда и…

Я провел пальцем в воздухе, вспоминая простенький энергетический рисунок… и вдруг почувствовал что–то похожее на легкое прикосновение. К плечам, к животу, к груди – везде: Кольчуга мгновенно оплела все тело. Без малейшего усилия.

Контур замкнулся и сработал.

– Тьфу ты, Сашка! – рассмеялся Андрей Георгиевич. – Сразу бы так. Практика нужна… В боевых условиях, так сказать.

– Куда уж боевее.

– Не пойму я, что с тобой. Обычно более-менее ровно все идет. А у тебя плетения на тройку с минусом – зато Булавой так въе… ударишь! – Андрей Георгиевич тряхнул головой. – Что потом два дня локоть болит. И это через Щит!

– Да сложные эти плетения. – Я почесал затылок. – С атакующими проще. Хотя мне вообще не очень понятно, зачем нужны эти Серпы и Молоты, если я из «кольта» не хуже шарахну.

– Ну… начнем с того, что боевые заклятья придумали где–то за тыщу лет до по первых пушек. А может и за две тыщи – тут тебе точно никто не скажет. Не все, есть и посвежее, но из основных – большинство. – Андрей Георгиевич распахнул передо мной заднюю дверь усадьбы. – Во-вторых – оружие носят немногие, зато Булавой тебя огреет даже восьмилетняя девчонка… Слабенько – но огреет.

– Ага. – Я вспомнил, как отделал Воронцова в больнице, чудом не попав под заклятье. – Дар всегда со мной.

– Да. И в третьих, – Андрей Георгиевич грузно затопал по лестнице, – для Одаренного выше пятого класса и Булава, и Серп, и все эти железные пукалки – фигня. Даже не комариные укусы. А первый класс может такое сотворить, что даже не придумаешь!

– Вот блин… – Я остановился перед раскрытой дверью своей комнаты. – А вы видели?

– Видел. – Андрей Георгиевич потер изуродованную когда–то правую щеку. – Больше видеть не хочу. И ты, дай Бог, не увидишь… Заходи ложись, Сашка. Будем твои боевые раны смотреть.

Чувствовал я себя действительно так себе, и на ребрах справа уже наверняка налился синяк, но напрягать Андрея Георгиевича почему–то не хотелось. Из матерого дедова безопасника, могучего великана с косой саженью в плечах он вдруг на мгновение превратился в себя настоящего. Усталого и немолодого дядьку, которому не так уж легко было носиться по ночному лесу за шестнадцатилетним пацаном. Даже под Ходом.

– Да ничего. – Я махнул рукой. – Само заживет. Заодно в плетениях потренируюсь.

– Молодец. – Андрей Георгиевич взглянул на часы. – Пять утра уж скоро. Досыпать будешь?

– Вряд ли, – отозвался я. – Сполоснуться бы надо. И хочу с одной штукой разобраться.

– Как знаешь. Но чтобы к завтраку – как штык был.

Беготня под дождем и Булава под ребра бодрили не хуже ведерка кофе, выпитого залпом. Отмокая под душем, я осторожно ощупал правый бок. Повезло – кости целы, а синяк пройдет сам собой… впрочем, можно и ускорить процесс. Сильных целителей в роду Горчаковых не было уже три поколения, но кое-как подлечить себя может почти любой Одаренный.

Плетение вышло с третьей или четвертой попытки. Слабенькое – но боль почти сразу отступила, а синяк чуть ли не на глазах начал съеживаться, явно собираясь полностью исчезнуть еще до завтрака. Я дошлепал до комнаты и улегся, но сна не было уже ни в одном глазу. И не только из-за утренних процедур, но и оттого, что ТАМ меня могла поджидать сладострастная графиня. Гонка по лесу напрочь… ладно, не совсем напрочь прогнала порочные мысли – но зато остались кое-какие другие.

Гижицкая снилась мне уже третий раз. И это вполне могла быть здоровая реакция организма на красивую девушку… а могло быть и что–то совсем другое. Не обязательно опасное, но уж точно и не совсем невинное. Костя не зря предупреждал, что с этой чертовкой лучше держать ухо востро.

Единственная наследница не самого старого, но богатого и весьма близкого ко двору графского рода. Скандалистка. Владелица пары клубов: с сомнительной репутацией – но при этом неизменно под завязку набитых столичной золотой молодежью. Звезда светских хроник, о которой ходили самые разные слухи… но только лишь слухи: Гижицкая в любой ситуации соскальзывала не только с серьезных неприятностей, но и даже с кончика пера борзописцев. В общем, то, что французы называют femme fatale, роковая женщина.

А еще – менталист. Может, не самый сильный в Петербурге, но в десятке – уж точно, несмотря на юный возраст.

Тогда, на пляже я сумел выкинуть ее из головы. Бесцеремонно и быстро – но все же не настолько, чтобы она не успела пройтись по сознанию неприкрытым эротизмом… а то и оставить кое-что на память. Прямо как Золушка туфельку. Против горячих ночных фантазий я ничего не имел: они были уж точно поприятнее той дичи, которая иногда снилась под утро. Какие–то разрушенные дома, песок, ветер… Но если Гижицкая засунула себя мне под черепушку насильно – пусть идет к черту.

Никто не полезет в мои мозги. Даже красотка с самыми аппетитными полушариями в Питере.

И все же смущало не сколько чужое вмешательство, сколько то, что Гижицкая могла там увидеть… чисто гипотетически – времени полноценно порыться у меня в голове у нее все-таки не было. Но я почему–то не сомневался: сны – не с ее участием, а те, настоящие – часть чего–то большего. Важного, другого, забытого, будто стертого из меня кем–то почти всесильным… но стертого не до конца.

Я потянулся и посмотрел на свою собственную руку. Левую – ту самую, которой я вдруг начал стрелять, писать и держать ложку, прожив на этом свете правшой шестнадцать с половиной лет. Загорелую, огрубевшую и окрепшую от муштры Андрея Георгиевича – но все-таки пока слишком слабую, чтобы в полную силу делать то…

Что я никогда не умел делать раньше – и не мог уметь. К примеру, валить с ног парня чуть ли не вдвое тяжелее или укладывать пулю в цель с тридцати шагов почти из любого пистолета… И почти не тренируясь.

Так не бывает. В неполные семнадцать лет может внезапно проснуться и вспыхнуть свечкой родовой Дар – но уж точно не умения, будто принадлежащие кому–то другому. Талант стрелять или бить людям морды достается от природы – но его еще надо взращивать, придавать форму…

Или не надо?

Я поднялся с кровати и встал перед зеркалом, висевшим у шкафа.

– Интересно дело. – Мои пальцы коснулись холодной блестящей поверхности. – Кто же ты там такой?..

Из утреннего полумрака комнаты на меня смотрел самый обычный парень. Рослый, худощавый, но скорее жилистый, чем просто тощий. Чуть старше своих шестнадцати с половиной лет с виду – наверное, из-за уже пробившейся темной поросли вокруг губ и на щеках – но уж точно еще не взрослый.

Которому впору было бы интересоваться не книгами из дедовой библиотеки, а чем–то… попроще. Развороты комиксов и актрисы в купальниках все еще украшали чуть ли не половину стены над письменным столом и радовали глаз, но уже казались чем–то чужим. Приятным – но будто забытым, принадлежавшим тому, кем я был раньше, а не мне-новому.