— Вот, погляди! — Гижицкая взяла меня за руку. — Этого достаточно?

В полумраке совершенные формы ее сиятельства выглядели еще привлекательнее. Она уже успела слегка прикрыться моим кителем, но грубая зеленая ткань скрывала не так уж много. Гижицкая потянула, и через мгновение мои пальцы коснулись чего-то теплого и металлического — прямо между роскошных полукружий груди.

Медальон. Или просто подвеска — совсем маленькая. Похоже, сделанная из золота, но скромная. Не слишком-то похожая на украшение наследницы знатного и богатого графского рода.

Нет, дело явно было в другом. Не в самой драгоценной побрякушке, а в тонкой магии, которая нехотя отзывалась на мое прикосновение. Плетение оказалось сложным — но одновременно легким, воздушным. Явно сотворенным не Гижицкой, а кем-то намного опытнее и сильнее. Третий магический класс, не ниже. А наверное, даже…

Вензель Багратиона! Такой же, как на моем перстне!

— Теперь — веришь? — усмехнулась Гижицкая. — Как думаешь, на чьей я могу стороне? И что могу знать?

— Подозреваю — куда больше, чем я.

Да, это многое проясняло… Впрочем — и новых вопросов подкидывало уж точно не меньше, чем было старых. Но я с удивлением обнаружил, что недовольство мое вызвано вовсе не собственной недогадливостью и даже не тем, что красотка-графиня наверняка благосклонна ко мне не только лишь по своей воле.

А чем-то до отвратительного похожим на ревность. Мне Багратион дал перстень — крупный, заметный… такой, что я и не подумал бы носить на пальце. А Гижицкой — крохотную подвеску, которая всегда могла быть на теле, прячась в декольте… Особенно в ТАКОМ декольте.

Весьма личный подарок, не так ли?

— Я служу короне. — Гижицкая чуть натянула китель вверх, скрывая украшение. — Точно так же, как и ты. Просто хотела предупредить: сейчас в Петербурге опасно! Особенно…

— Особенно для Горчакова? — усмехнулся я. — Так?

— Да! — Гижицкая нахмурилась. — Если вдруг что-то случится, если мы еще раз ошибемся — все может измениться буквально в одночасье. И тогда… Саш, ты ведь все равно меня не послушаешь, да?

— Увы, — вздохнул я. — Ты ведь и сама понимаешь, что я никуда не побегу. Даже если бы действительно мог.

— Понимаю. — Гижицкая снова прижалась ко мне, зарывшись светлой макушкой куда-то под руку. — Только пообещай, что будешь беречь себя… И не верь никому. В смысле — вообще никому!

— Вот как? — Я осторожно провел рукой по мягким волосам. — Значит, даже тебе?

— Мне — особенно!

— Да уж, княже. Те еще дела творятся.

— А?.. Чего?

Я кое-как разлепил глаза. Перевалился на бок — и чуть не полетел вниз с верхней полки. Богдан едва успел поймать меня за плечо и запихнуть обратно — поближе к стене.

— Дела, говорю, творятся. В столице… и не только в столице.

Я тряхнул головой, прогоняя остатки даже не сна, а какого-то вялого оцепенения. Даже ночью в вагоне было слишком душно и шумно, чтобы отдохнуть как следует. Так что я просто крутился под простыней где-то часов до трех ночи, то и дело переворачивая мокрую от пота подушку — и только потом кое-как вырубился.

Не заснул, а именно отключился — и то, похоже, не целиком. Все равно продолжал слышать и мерный стук колес, и осторожные шаги в проходе. И разговоры — некоторые из наших предпочли вовсе не спать, коротая путь от Москвы до Петербурга за картами. Играли в подкидного дурака: за преферанс даже с мизерными ставками Мама и Папа карал нещадно.

Лучше бы я присоединился к ним. Может, тогда хотя бы голова не гудела так, будто по ней стукнули чем-то вроде тяжеленного пыльного мешка. В общем, чувствовал я себя весьма и весьма посредственно: в глаза будто насыпали песка, а в ушах до сих пор стоял какой-то шелест слов. Только я никак не мог понять — откуда они. То ли откуда-то снизу, то ли из соседней “коробки”, где устроились картежники. То ли вовсе из странных видений, посещавших меня на стыке сна и яви.

В довершение ко всему еще и в горле пересохло так, что я едва мог сказать хоть слово.

— Вот, держи, княже. — Богдан протянул флягу, будто прочитав мои мысли. — Полегчает. Сам еле заснул — а уже вставать скоро. Почти приехали.

Чуть отдающая металлом вода уже давно успела нагреться — но все равно показалось, что за всю жизнь я не пил ничего вкуснее. Всего несколько глотков не то, чтобы вернули силы и бодрость — но хотя бы превратили меня из полуожившего трупа в некое подобие служивого человека. Вернув Богдану флягу, я чуть свесился с полки и выглянул в окно. За ним проплывали голые еще черные палки деревьев, туман и грязно-зеленая хмарь — точно та же, что началась где-то после Воронежа и не закончится до самой столицы. Ни домов, ни огней — ничего. Поезд и не думал замедляться, но снаружи уж светало.

Значит, ехать осталось недолго. Час, два — вряд ли больше.

— Слышал, что творится, да? — Богдан заерзал на полке, устраиваясь поудобнее. — В Питере.

— Ага, — кивнул я. — Попробуй тут не слышать.

Поезд из Пятигорска шел на север быстро — но дурные вести из столицы мчались навстречу еще быстрее. И ближе мы были к дому — тем хуже они становились. В Москве однокашники, выбегавшие курить на перрон, притащили в вагон такие слухи, что через полчаса Мама и Папа выписал им по десять нарядов вне очереди — а потом разогнал всю роту по углам так, что мы до самой ночи боялись разговаривать даже шепотом.

Я даже не пытался разобраться, что из того, о чем болтали юнкера, правда, а что — просто чьи-то глупые и жутковатые выдумки. До возвращения домой осталось совсем немного, а там дед непременно поделиться со мной последними новостями. И плохими, и хорошими, и теми, что никак не могут знать ни машинисты, ни солдатня, ни уж тем более продавщицы с пирожками на вокзале.

А вот Богдану, похоже, не терпелось узнать все здесь и сейчас.

— Слышал? — прошипел он, свесившись с полки в мою сторону. — В Москве расстреляли рабочих!

— Что?

— Там то ли забастовка была, то ли демонстрация какая-то. — Богдан на всякий случай еще понизил голос. — Вызвали городовых, потом солдат. И я уж не знаю, что там было, но началась стрельба. Пятнадцать убитых, почти пятьдесят раненых… Такие пироги, княже.

— Да твою ж… — поморщился я. — Чую, полетят головы.

— Это еще ничего. — Богдан махнул рукой. — Говорят, в Псковской губернии целый полк взбунтовался. Туда чуть ли не поезд жандармов отправили и…

— Кто говорит? — поинтересовался я.

— Ну… машинист один. — Уши Богдана чуть покраснели. — Сам он не видел, но у него тетка из Пскова, так она и сказала…

— Тише вы там! Давно в наряд не ходили?

С нижней полки донеслось злобное шипение Великого Змея Чингачгука. Недовольное — но уж точно не сонное. Похоже, краснокожий уже давно продрал глаза и слушал нас. И услышал достаточно.

— Да ладно тебе, индеец, — лениво отозвался Богдан. — В первый раз, что ли?

— Хватит болтать! — Чингачгук погрозил кулаком. — Тем более — ерунду всякую. Бабка на вокзале сказала — а ты на весь поезд разнесешь. Как сорока на хвосте, ей-богу!

— Разнесу, не разнесу — а дело пахнет керосином, мой краснокожий друг. — Богдан ничуть не обиделся. — Как бы еще и нас прямо с поезда в строй не отправили.

— А нас-то почему? — проворчал кто-то из-за стенки. — Будто государыне гвардии мало. И жандармов в Питере, говорят, столько, что уже от синих мундиров в глазах рябит.

Похоже, наш разговор привлек куда больше внимания, чем казалось поначалу. Но Богдана было уже не остановить.

— Почему? — переспросил он. — А ты сам-то подумай, друже.

Ответа мы так и не услышали — только снизу сердито засопел Чингачгук. Не знаю, что бы сказали на все это наши еще неделю или две назад — но теперь опасения Богдана наверняка понимал каждый.

А кто-то пожалуй, даже разделял.

Пары дней в дороге хватило. Каждый перегон, каждая техническая остановка или пересадка. Даже с пятиминутных перекуров на перроне приносили свежие новости. И пусть не меньше половины слухов наверняка были всего лишь слухами — остальные слишком уж походили на правду.