Сердце мое замерло от ужаса.

Нож Скегги царапнул лапу волка, тот сумел каким-то чудом отскочить, чтобы лезвие не прошило лапу насквозь.

Сердце в моей груди вновь забилось с робкой надеждой.

Смертельная пляска человека и зверя продолжалась: Скегги шел на Ская с ножом в руке, волк отступал назад.

Большая часть зрителей скандировала имя человека. Когда Скай начал отступать, в толпе раздалось улюлюканье. Но совершенно неожиданно для всех, в том числе и для своего противника, волк, сделав обманчивый ход, кинулся на Скегги и повалил его наземь. Но человек оказался нечеловечески силен — он отшвырнул Ская в сторону и сам навалился на него. Зверь и человек покатились по земле. Скегги сжал тело волка руками, будто обнимая. До моего слуха донеслось жалобное поскуливание. Я вздрогнул, предчувствуя страшное. Темное пятно, составлявшее борющиеся тела, распалось на две части: Скай сумел вырваться и упереться передними лапами в грудь врага. Из множества глоток зрителей вырвались изумленно-разъяренные вопли: чуть в стороне от противников валялась оторванная кисть Скегги, сам он издал единственный крик боли. Скай утробно зарычал и стал клонить пасть к горлу ставшего уязвимым врага, но я мысленно закричал: «Нет!».

Скай удивлённо застыл.

«Пусть живёт, дружище, он нам не враг».

Волк в последний раз зарычал, демонстрируя потенциальную угрозу, и отскочил от поверженного человека.

Айварс Лэнг протянул мне маленький стеклянный пузырек с розоватой жидкостью. Я принял плату.

— Почему ваш зверь не разорвал глотку моему бойцу, господин Ульберг?

— Быть может, спросим у самого волка? — отшутился я.

— Продадите мне его?

— Волка? — удивленно вскинул я брови.

— За очень хорошие деньги.

— Они меня не интересуют. А друзей я не продаю.

— Но бросаете в руки того, кто может разорвать его в клочья. — Губы Лэнга дрогнули в улыбке.

Я проигнорировал этот выпад и лишь сказал:

— Благодарю за зелье, господин Лэнг. И прощаюсь с вами.

— Что ж… если передумаете насчет зверя — сообщите мне.

Эйву выписали из родовой клиники спустя две недели после того, как я принес доктору зелье. Он не выразил ни грамма сомнения — ведь Эйва уже была на грани смерти, и в этом зелье, пусть и незнакомом для дока, была единственная надежда умирающей девушки.

Когда ее напоили лекарством, полученным мной от Лэнга, я сел возле графини и не отходил ни на шаг до глубокой ночи. Тогда она, наконец, пришла в себя, открыла глаза.

Грудь мою распирало от упоительного чувства громадного облегчения и предвкушения чего-то… светлого. Столько было за последний год дерьма, крови и грязи, что я с удивлением задавался вопросом: неужели мне не дождаться покоя в этой жизни? Лимит бед на мою долю давно превышен, сколько можно?

Чудесное исцеление Эйвы стало для меня своего рода символом надежды на перемены к лучшему, на то, что тьма, наконец, рассеется и впереди забрезжит свет новой жизни.

Когда Эйва узнала, что ее отец сидит за решеткой, на лицо ее набежала тень невыразимого ужаса. Мне было безумно жаль это хрупкое создание — недавно потерявшая мать, едва не погибшая от руки собственного отца, она, такая добрая, светлая, чистая, неиспорченная, не заслужила столько горя.

Суд над Бергом еще не назначили. Шло разбирательство в его деле. Граф признался не только в том, что стрелял в меня, но попал по ошибке в дочь, а также в том, что промышлял наркоторговлей. Столичная знать была ошеломлена новостями. Желтая пресса тут же принялась мусолить тему того, что граф из древнего уважаемого рода опозорил свой дом, запятнал его честь и далее по списку. Для Эйвы эти газетные вырезки были изощренной пыткой: в открытой ране девушки ковырялись грязными пальцами.

Эйва ездили к отцу несколько раз. Каждый раз, возвращаясь оттуда, она была бела, как полотно, и необычайно тиха. Печаль стала неизменной спутницей девушки, и мое сердце сжималось, не зная, как притупить ее боль.

Графиня металась между глубоким состраданием к отцу, вызванным дочерней любовью, и потрясением, что он, самый дорогой для нее человек, столько лет носил маску, занимался темным делом и едва не застрелил меня, того, кого Эйва выбрала в качестве спутника жизни.

Перспектива в скором времени занять полноправное законное место главы рода ничуть не прельщала графиню. Она даже как-то выразила сожаление, что является единственной наследницей отца. Да, Эйва не грешила честолюбием и тщеславием, в отличие от меня.

А что же я? К чему меня привела гонка за властью и богатством? Стоило ли все, чего я добился, рек крови, пролившихся в бессмысленной борьбе за право считаться сильным?

В следующий месяц произошло сразу два переломных для наших жизней события.

Во-первых, состоялся суд над графом Бергом. Его признали виновным в наркоторговле и покушении на мою жизнь, из-за которого едва не погибла Эйва. Приговор был суров — пятнадцать лет тюремного заключения. На самом деле, срок мог быть куда дольше, но смягчающим обстоятельством послужило чистосердечное признание графа в преступлениях и содействие судебному разбирательству.

Эйва будто высохла и съежилась во время и после суда. Она уже выплакала свое горе и теперь носила его в сердце безмолвно. Я старался чаще быть рядом с ней. Слова не могли помочь, поэтому я просто обнимал ее, заваривал ей травяной чай, алхимически усиливая его успокаивающий эффект, держал ее за руку, сидя напротив камина в гостиной дома Бергов.

Постепенно Эйва начала оживать.

Мне думалось, что смена обстановки благотворно повлияла бы на исцеление ее души. И в один из солнечных дней, когда мы прогуливались по одному из городских парков, я сделал Эйве предложение.

Прежняя Эйва, та, которая любила заразительно смеяться, та, которая краснела и опускала глаза вниз, когда смущалась, наверное, кинулась бы мне на шею, попыталась бы задушить меня в объятиях, завизжала бы от восторга и счастья на всю улицу. Но нынешняя Эйва, раненая печалью и тревогами, лишь уронила несколько слезинок и с улыбкой ответила мне тихое «да».

Приготовления к свадьбе шли полным ходом. Они заняли ум Эйвы, и это пошло ей на пользу — у нее осталось меньше времени печалиться и тосковать.

Пока моя невеста-графиня составляла списки гостей, рассылала приглашения, выбирала себе платье, готовила особняк и прочее, прочее, прочее (список ее дел был настолько длинным, что я в ужасе сбежал бы, поручи она мне заняться всей этой рутиной), я занимался делами — не только своими.

Эйва попросила меня уладить дела в компании своего отца, точнее, уже в ее компании. Теперь, когда теневой бизнес Берга благополучно закрылся, необходимо было переворошить всю документацию, продолжить фармацевтическое дело рода, пересмотреть персонал, часть из которого занималась в лаборатории синтезированием наркотических веществ, прикрываясь фармацевтикой. Эйва сказала, что со временем разберется во всем, втянется в семейное дело, во главе которого теперь должна была стоять она… но пока у нее не хватало на это душевных сил. Слишком тяжело было, не отошла еще от горя.

Я, конечно, согласился взять это бремя на себя на какое-то время. К тому же, будучи алхимиком, я имел достаточно ума, чтобы разобраться в родовом деле Бергов.

Много было у меня и собственной работы — я продолжал поставлять вино императорскому двору.

Домой я приезжал в основном только поспать, перед сном силы оставались лишь посидеть немного со Скаем. Раны моего шерстяного друга благополучно зажили после поединка со Скегги, и он по-прежнему резво бегал по двору.

Наконец, спустя месяц приготовлений, наступил день свадьбы.

Что я чувствовал? Нечто странное. Будто примерял на себя новый костюм: он мне по нраву, мне в нем комфортно, но ужасно непривычно, будто всю жизнь проходил в футболке и джинсах, а тут надел роскошный костюм, и немного начал беспокоиться, а соответствую ли я образу того нового человека, которым теперь должен стать. Семейного человека, женатого.