– Яд! Или секретный проявитель! Это шпионы! Верно тебе говорю, – обратился с пеной у рта и с жаром во лбу к запасной, на самый крайний случай уготовленной версии, Леонтий.

– Ага, или ракетный ускоритель! Пролили. Тогда весь дом бы перетравился. Но, насколько я в курсе, никто не заболел, даже ты. Что же касается профессионального шпионажа…, – вот тут Костя осекся, задумался, глядя на Леонтия, будто прикидывал про себя, можно или нельзя. Видно, решил, все же можно: – Что касается шпионажа. Так это не делается. Слишком много таинственного и слишком много вокруг возни. Шпион, как правило, существо незаметное, подколодное. Когда он действительно шпион, а не «прикрышка» другой операции. Если спецслужбы о нем знают, то твой обличительный порыв им ни к чему – а знают они процентах в восьмидесяти случаев, особенно если «засланец» из посольского дипкорпуса. Остальные двадцать – уж коли наверху не владеют информацией о подобном засекреченном агенте, то ты и подавно бы ни ухом, ни рылом, как мимо пустого места. Так, серенький человечек, может, слесарь из домового комитета. Какие там дамочки в шиншиллах! Только разве в «бондиане» бывает.

– А вдруг вербовать хотели меня? В Украине вон что творится. Опять же, Крым. Приманили, пристукнули, потом сами же выручили – мол, ты нам обязанный. И в агитаторы за здравие блока НАТО, – стал рассуждать словно бы трезво Леонтий, не догадываясь нимало даже, что именно эти его последние спокойные рассуждения выходили самыми безумными из всего им произнесенного.

Костя замялся, закраснелся, плечи его задергались, весь он заходил ходуном, будто бы слепая лошадь, отгоняющая от себя рой злобных оводов, потом вздохнул, точно из обморока вынырнул:

– Ты только не обижайся. – Куда там, Леонтий уж понял, что обидеться наверняка придется, если не всерьез, то ради поддержания реноме. Костя повторился: – Ты только не обижайся, – стало быть, сказать ему предстояло нечто, неприятное до «большезнатьсянехочу-истого» предела: – Вербовать тебя нет смысла. Не нужно это. Никому. Ни коричневым, ни оранжевым, ни нашим, ни чужим. Тут как если бы кокер-спаниеля решили выдавать на псовой охоте за гончую. Или за борзую. Подкупить? Запугать? Взять «за идею»? Ты ведь человек гнущийся, недорожащийся, значит, заранее непредсказуемый. Как здесь предугадать или довериться, чтобы до конца? А иначе в шпионском ремесле не бывает.

Переводи так: слабый и ненадежный, скурвится в любую сторону в пять сек., – подумалось Леонтию. Обида и кровная, была нанесена, а он – вот не обиделся нисколько. Что за чудеса! – Почему же чудеса? Как раз нормально, ты сам о себе знаешь. Не то, чтобы на правду не обижаются, по крайней мере, порядочные люди, а духу тебе не хватит, пока за живое не заденут: тут уж какое живое, лишь бы история эта оставила тебя в покое, больше ничего не надо. Затем и рассказ.

– Тем более, государственных или коммерческих секретов за тобой нет. И воображения нет – это по поводу агитаторского поприща, тебе на нем лавров не сыскать. Что видишь, о том поешь. Видеть они и сами могут. А уж петь! Ты только не обижайся, – правда была горька, но и Костя был прав, Леонтий обижаться совсем раздумал, ему полегчало, отчего-то стезя шпиона, хоть и увлекательная (судя по боевикам), ничуть и ничем его не прельщала.

– Если не тайные агенты, то кто? Костя, ты меня не щади. Теперь уж чего? Ты говори, как сам думаешь.

– Не знаю, друже. Ни полфиги не понимаю. Сижу, прикидываю, как и что. Но одно скажу – хоть бы и полдня так просижу, все равно. Не знаю. И ничего не придумаю. Не криминал это. И не шпионаж. Черт его знает, может, впрямь русалка.

– Спасибо на добром слове. Утешил, – угрюмо отозвался Леонтий. Но это для виду лишь, потому если и Собакин признает русалку или ее возможность, то, что же остается ему? Жаль, никаких русалок не бывает. А объяснение… – Найдется какое ни на есть, объяснение, зараза. Простое, глупое, скучное. Всегда так случается. Жизнь такая, – это звучало уже как заклинание, но Леонтий уловить не смог.

– Найдется, да. Но на всякий случай. В милицию бессмысленно, в частное агентство – только на деньги разведут, да еще посмеются, – рассуждал Костя как бы наедине с собой, – вот, что. Попрошу я об одолжении. Одного товарища. То есть, товарищ он по должности, а не мой товарищ. Он в погонах, военный. Я ему услугу должен. Не откажет.

– Так ведь ты ему! – указал на неправильность рассуждения Леонтий.

– Ну, да. Где одна, там и вторая. У нас ведь – чем больше кого обяжешь, тем больше потом спросишь. Но этот товарищ знает меру. Неплохой дядька. Хотя какой дядька, парень! Младше нас с тобой. Зато более современный. Может, в этой твоей ловушке-квартире подпольный бизнес компьютерных игрушек, чтоб налоги не платить, или чтоб конкуренты не сперли ноу-хау, а нам и в голову похожий вариант не пришел, отстали все же от передовой, мы давно с тобой интендантские тылы «нуова ната» – новонарождающейся интеллигенции. С другой стороны, если действительно «нуова ната», тогда понятно, что только пристукнули, и после даже засовестились. И со звонком в больнице тоже проясняется – когда ты коммуникационный асс, что тебе стоит! «Хакнуть» любую систему, не вопрос.

– Вот-вот, – воодушевился Леонтий, – отстали мы с тобой. Мне даже в задние мысли не явилось озарение. А ведь у меня свой начинающий младохакер под боком, сосед, можно сказать, почти родной, одной тут…, ну в общем, старший сын. Его тоже можно спросить, подросток еще, но сечёт! Дай бог нам того же.

– Погоди. Ребенка не стоит впутывать. Пока, по крайней мере, – остановил его летящие благородно-корыстные намерения Костя. – Сначала переговори с товарищем, может, я что упустил. Дело все же темное.

На этом задушевный разговор пришлось прекратить. В дверь стал настойчиво ломиться Коземаслов, с подвываниями и плаксивыми требованиями. Раз уж больному телу друга сделалось существенно лучше – а он знает, вот только что сам от Петьки, тот его погнал в шею, дескать, занят: врет, вернее всего. Так вот – если больному телу легче, то он бы принял возвратно матрас, тот самый, надувной ортопедический, к нему внезапно тетя из Сестрорецка, веселая вдова, у нее дом, картины, старинное серебро, наследство, одним словом, потому нужен матрас, там застарелый спондилез, а он внимательный племянник. Благодарить не стоит, хотя и следовало бы. Но это после, после, после полного, так сказать, выздоровления. Спустя четверть часа Ванька, подняв пылевой вихрь, в буквальном и переносном, спешно убрался вместе с матрасом, но умудрился в процессе изъятия предмета настолько запудрить мозги, что и Собакин засобирался, а Леонтий не возражал, от Коземаслова душная аура не выветрится еще полдня, какие уж тут откровения! Впрочем, напоследок Костя подчеркнул отдельно – он все помнит и все исполнит. По уговору – ну, и поправляйся, друже, скорее, в самом-то деле.

А человек от Кости действительно пришел. Объявился через неделю без предварительного уведомления – Леонтий уже приступил к многочисленным работам и подработкам, втянулся в трудовые будни, так что на время о собственной своей же просьбе «прикрыть задницу» он позабыл. Слишком много скопилось беготни, неразрешенных заморочек, спешно пришлось выкупать Ящера, на то ушли почти все полученные «за» и взятые вперед гонорары – хорошо еще, Леонтию везде сочувствовали, раны его были заслужены, то бишь получены при форс-мажорных обстоятельствах, а не напиты или пропиты в клубных притонах. К тому же выручала репутация: кровь из носу, бессонная ночь, зверское похмелье, но словесный и письменный уголь Леонтий всегда выдавал «на гора» вовремя. Сучливый «Граммофон», и тот не зажал законную зарплату, хотя мог – все это время на подмене старался горделивый Звездинский, не за деньги, не его вариант, но принимая такую особу у микрофона, надо понимать, что положение обязывает: машину подать, причем в оба конца, поднести дорогую бутылку в дружественный дар, да мало ли что, вот и набегает изрядно. Леонтий, конечно, Звездинского благодарил лично, в ответ вместо «не за что!» получил ожидаемое кошачье фырканье – какого нераскаявшегося каторжника! – любимое «звездинское» выражение, – в общем, встань с колен, не ползай, я сделал это из космических побуждений, не ради твоей особы. И ничуть Звездинский не прилгал, он вовсе не терпел ничьей благодарности: очень просто, своеобразный его взгляд на самого себя повелевал философствующему Гулливеру действовать лишь во вселенском масштабе абстрактного, улучшающего мироздание добра, обыкновенное же, человеческое «спасибо» лишь принижало его невыполнимую миссию. Но и у Леонтия были принципы, потребно его визави – не потребно, однако один настоящий джентльмен должен сказать другому «сенькаберимяч» в любом случае, если задолжал или чем круто обязан.