– Пора бы ему появится. Фуршет заканчивается, и скоро будет речь, – предупредил Грачевский, тут же полюбопытствовав:

– А с кем это вы говорили? Знакомого встретили?

– Да, и признаться, странного знакомого. По крайней мере, сегодня. Он передал мне, загадочные совершенно, предупреждения, и теперь я чувствую себя круглым идиотом. Оттого, что ни черта не понял, – пожаловался Эрнесту Юрьевичу генералиссимус.

– А что он вам сказал? – поинтересовался Грачевский, впрочем, не от пустого интереса.

Вилли сморщил лоб, на мгновение задумался, что же именно сказал ему Каркуша, и как это возможно изложить, да еще связать в нечто единое, имеющее смысл. И сложив все вместе, понял.

– Знаете, что, Эрнест Юрьевич? А ведь Дружников сегодня не приедет. Именно это и хотел сказать мне мой знакомый. Выходит, мы с вами старались зря. Вот только оттуда он узнал?

– Что узнал? Что? – встревожено вскрикнул Грачевский и невольно сделал испуганные глаза, сам себе зажал ладошкой рот.

– Вот и я бы хотел знать, что? И вообще. Что все это значит? – сказал Вилли как бы самому себе, при этом нахмурился, нервно дернув бровью. – Пойдемте отсюда, от греха подальше. Ничего не поделаешь. Один-ноль, в его пользу.

Вилли и Эрнест Юрьевич стремительно и тихо покинули высокое собрание.

За все лето более ничего существенного не произошло. Внешние обстоятельства жизни напоминали застойное в безветренный день и безмятежное болото – никаких явных катаклизмов, никаких намеков на военные действия с чьей-либо стороны. Немного удрученные первой провальной попыткой крестоносцы исподволь готовили второй поход на Дружникова. В этот раз опять пришлось переориентироваться, теперь уже в сторону Рафы и Василия Терентьевича, вдруг, с легкой руки генералиссимуса им повезет. Хотя о лишних удачах в их случае говорить было смешно, но из-за независимого двигателя Дружникова, который обладал полной автономностью и непредсказуемой каверзностью, вполне могла иметь место и блокировка чужих везений, если они шли в разрез с желаниями самого «ОДД».

Дружников тоже вел себя вроде бы тихо и с достойным спокойствием, но генералиссимуса так легко на мякине было не провести. А в Москве стали исчезать люди. Не в смысле пропадать без вести и без слуху, но то тут, то там на важных и ответственных персон нападал мор. И не только в Москве. Смерть, принимавшая обличья скоропостижного инфаркта, глупой и необъяснимой авиакатастрофы, ничем не подкрепленного фактически выстрела ревнивой жены, с удручающей точностью и злонамеренностью накрывала государственных мужей. Всякий раз Вилли удавалось проследить отнюдь не иллюзорную связь между гибелью людей и их возможным, нежелательным вмешательством в неисповедимые пути Дружникова. Смерть поражала хорошо нацеленной молнией и вовремя, когда неугодного чиновника из антимонопольного комитета, когда бравого генерала, преградившего должностной путь приятелю и собутыльнику Дружникова, била по сошкам и помельче, порой заглядывала на самый верх, в совет федерации и губернаторские покои. Никто, впрочем, Дружникова с происшествиями не увязывал. Да и смешно было. Где предприниматель из «Дома будущего», пусть и модный олигарх, а где сердечная недостаточность, спятившая супруга или попавший в буран вертолет. Не волшебник же он, в самом деле!

Да только, каждая смерть, получалась, что называется, «в строку». И на руку никому иному, как Дружникову. Вилли не надо было даже искать, кому выгодно. Потому что, в конечном, ведомом только ему итоге, прибыль шла исключительно в карман «ОДД». Равным образом ширилось и его окружение. К старым, проверенным временем, тарантулам, добавились новые скорпионы и гробокопатели. Дружников приютил подле себя парочку отставных при новой власти министров, однако, не растерявших ни связей, ни надежд на триумфальное возвращение. Приманил и включил в свою систему, одному ему известными средствами, и нескольких бизнесменов, влиятельных и жаждущих, но опасающихся рисковать самостоятельно. Так, в окружении Дружникова появился некий господин Стоеросов Богуслав Аркадьевич, которому, помимо увесистой должности в головной структуре «Дома будущего» была вручена не совсем обычная синекура.

Набирая очки, дальновидный Дружников позарился и на духовные ценности. Для того пожелал себе места в Попечительском Совете ни в чем не повинного Большого театра. Куда отрядил своим представителем Стоеросова, мутить воду и ловить в ней, что мимо проплывет. В имперском храме искусств Богуслав Аркадьевич не вполне пришелся ко двору. Попечителям забот хватало и без него. А возглавляющий Совет господин Арипов, матерый волк от энергетики, которого никто иначе не именовал, как Князем, и с большой буквы, тут же перекрестил Богуслава Аркадьевича в Буратина Акакиевича. После чего Князь во всеуслышание заявил, что покуда Стоеросов будет освещать своим интеллектом собрания Совета, то он, Князь, лично более своей особой эти собрания не осчастливит. И передав свои полномочия жене, Князь многозначительно показал Совету внушительный шиш.

Крестоносцам все же не давала покоя неудача, случившаяся в День Победы, и жестоко оборвавшая их надежды на скорое завершение трудов. Тревожные предупреждения Каркуши пересказывались и передумывались вновь и вновь. Но даже доблестный начальник штаба майор Матвеева не находила им достаточного объяснения.

Тогда Лена решила предпринять, потихоньку от генералиссимуса, паломничество в «святые места». То есть, посетить Лубянского оракула. Так, в одно из последних воскресений августа, она отправилась с визитом к Сашеньке.

Сашенька, вопреки опасениям, встретила ее с радостной оживленностью, под которой таилось и любопытство. Видимо, Сашенька в последнее время несколько скучала без интересной работы. Лена, не желая вдаваться в подробности, коротко изложила ей суть Иванушкиных предостережений в лицах, но правильно задать Сашеньке необходимые вопросы отчего-то не получилось. Потому что Лена и сама не понимала, что именно ей хотелось бы знать и еще неизвестно почему. Общие определения дали и общие, размытые ответы. В буквальном же выражении, никакие. В обмен на вопрос, опасны ли пророчества Каркуши и есть ли в них смысл, она получила от Сашеньки однозначное «да», но дальше этого дело не пошло. Поболтав для разрядки ни о чем, Лена, однако, захотела разрешить и собственные тревоги, раз уж приехала с другого конца Москвы. И, набравшись необходимой храбрости, спросила:

– Как, по-вашему, Сашенька, мой генералиссимус хоть немного меня любит? Забавно, правда, но мне все равно, даже если и нет.

– Немного любит, – будто эхом отозвалась Сашенька.

– И на том спасибо, – вздохнула Лена. Затем, то ли желая поделиться с теплым и милым человечком, сидевшим подле нее за чашечкой чая, то ли от нахлынувших переживаний утратив над собой контроль, Лена высказала самое сокровенное:

– А знаете, по-иному быть не может. Потому что по сравнению с моим, любое такое же чувство с его стороны получится немногим. Никогда бы не подумала, будто смогу полюбить до такой степени, что случись необходимость, и жизнь отдать не жалко. Лишь бы он не мучился.

Вдруг, невольно, Лена Матвеева, еще сама не понимая, что она делает, забыв с кем, и о чем говорит, спросила:

– Думаете, я вру? Думаете, я, когда придет срок, не умру за него?

Вопрос был чисто риторическим, но Сашенькин дар, к сожалению, этого не учитывал.

– Да. Умрешь, – ответила Сашенька, которая пока не вышла из своего режима провидения и потому произносила слова автоматически, не сразу задумываясь над их смыслом.

Спустя миг ледяная лавина ужаса погребла их обеих. Лена услышала, а Сашенька, наконец, осознала, какие ответы она только что произнесла. В комнате повисло молчание. Пока душный страх не вернул майору Матвеевой необходимое ей мужество.

– Сашенька, я скоро умру? – просто и прямо спросила Лена.