Вскоре у спорщиков кончилась закуска. Анечка с Леной вышли на кухню, настрогать еще бутербродов с копченым сыром и колбасой, открыть новую банку с болгарскими огурцами.

– Это сожрут, и я не знаю, что еще на стол нести, – сокрушалась Ленка, – есть пара банок камчатских крабов и фирменные сосиски, но им это на один зубок. Что мертвому припарка.

– Можно картошку отварить, – предложила ей Анечка.

– Можно, только возиться неохота, разве, что в мундирах, – согласилась с ней Ленка.

Они принялись мыть картофелины и складывать их в объемистую, эмалированную кастрюлю.

– Ну, и как тебе наш Олег? – спросила между делом Анечка для поддержания разговора.

– Противный, – неожиданно ответила лояльная ко всем лицам мужского пола Торышева, – не пойму, на что он вам сдался?

– Ленка, ну что ты мелешь! Что значит, сдался! Он наш друг. А ты так говоришь, будто мы с Вилей аквариумных рыбок прикупили. Или собаку завели.

– Лучше бы собаку. Те хоть преданные, – с несвойственной ей настойчивостью гнула свою линию Торышева.

– Ты что, выпила лишнего? – изумилась Анечка, – видишь человека первый раз в жизни, и уже наговариваешь. Тебе-то он что плохого сделал? Подумаешь, не нашего круга! Он же не виноват, что не москвич и из крестьянской семьи. Мы тоже были бедные, помнишь? А ты меня любила.

– Причем здесь бедный, богатый! Он на тебя смотрит! – выкрикнула Ленка и отвернулась, обиженно надув губы.

У Анечки отлегло от сердца, и она рассмеялась.

– Ох, ну до чего ж ты у мамы дурочка! Да на меня все смотрят, я уже притерпелась. Что ж, Олег, он тоже человек. Ну, смотрит, но, заметь, не пристает и с пошлостями не лезет. Да и не до глупостей ему. Тут бы выжить. И потом, он знает, у меня есть Вилка. Вообще, Олег, он хороший.

– Он злой и хитрый. Деревенский кулак. Таких раньше обзывали куркулями. И лицо у него несимпатичное, прямо до отвращения, – стояла на своем Торышева.

– Ну, что мне с тобой делать, скажи пожалуйста? – Анечка уже открыто забавлялась Ленкиной обидой, – Если не писаный красавец, значит, плохой и гадкий. Нельзя же так! Конечно, по сравнению с ним твой Зуля просто Аполлон и Рудольфо Валентино вместе взятые. Кстати, Зуля говорил, вы на будущий год решили пожениться. Правда?

Ленка вместо ответа смущенно захихикала. Но потом все же снизошла до подробностей. Разговор сам собой ушел в иную сторону.

После автомобильной вечеринки, где и состоялось поверхностное знакомство Зули и Дружникова, лично Матвеев сталкивался с ним не раз, сначала случайно в общей компании с Аней и Вилкой, потом нарочно, по собственной инициативе.

Сделавшись студентом, Зуля Матвеев словно по волшебству преобразился. Может, тому способствовал сам дух академической среды, может, накопленное количество по закону трансформировалось в иное качество. Зуля избавился от некоторой, свойственной ему полноты, скорее напоминавшей младенческую пухлость, и стал походить на подтянутого физически победителя теннисных турниров. Исчезла и непредвзятая скромность в одежде. Матвеев отныне предпочитал являться даже на рядовые лекции исключительно в фирменных, отглаженных костюмах, темно-серых и стальных тонов. Правда, ношением галстуков себя пока не обременял, предпочитая водолазки или рубашки со стоячим «пасторским» воротничком. Щеголял изящным кожаным портфельчиком в руке, пренебрегая студенческими рюкзачками и бесформенными сумками. Чем-то неуловимым Зуля отныне напоминал своего отца Якова Аркадьевича, хотя и сильно уступал ему в солидности. После того, как Матвеев решительно состриг буйные каштанового цвета кудри и уложил волосяной остаток в строгую, короткую прическу с кокетливой челкой, его с успехом можно было звать на «Мосфильм» сниматься в ролях удачливых, подающих надежды сотрудников посольств или иностранных фирмачей. И тем более для не слишком хорошо знавших его приятелей был темен Зулин искренний интерес к несуразному «мехматовскому» пугалу. Только Вилка и Анечка не видели в том ничего удивительного, свято веря в Зулино благородство и в достойное правило: друг моего друга – мой друг. Ошибались они даже не в Зулиных намерениях, а в присущем им знаке, и ставили плюс там, где вернее подошел бы минус, что для математиков, конечно, было непростительно.

Дружников в свою очередь, от природы чуткий по-звериному ко всевозможным веяниям, поначалу отнесся к Зуле с недоверием и даже с некоторой опасливостью. Смешно сказать, но Дружников явственно ощутил совершенно уже загадочную и необъяснимую никакой логикой корыстную волну, истекающую от Матвеева в его скромную сторону. И мудрено было, что на некоторое время Дружников погрузился в недоумения. До сей поры от его малозначимой персоны никто и никогда не хотел никакой полезной выгоды, да и не имел Дружников ровным счетом ничего, что могло бы представлять интерес. Конечно, во времена оно, то есть в дни суровых армейских будней, он, как полноправный дед, да еще с выслуженными погонами старшего сержанта, являл для «духов» некий предмет командного поклонения. Но то было совсем в иной жизни. Тем более, что благополучный со всех сторон Зуля Матвеев никак на роль «духа» не тянул, скорее наоборот, а все же проявлял к нему непонятное и немного заискивающее дружелюбие. Зазывал в гости, и вот что странно, без Ани и Вилки. И даже в отсутствие собственной девушки, считай невесты, которой Дружников, однако, остерегался. Что Лена его терпеть не может, Дружников себе уяснил быстро, хотя слов между ними сказано не было. Да и ни к чему, у Лены Торышевой на хорошеньком личике всеми желающими прекрасно читались малейшие оттенки одолевавших ее чувств. Впрочем, симпатии и антипатии Лены, пока они не доставляли ему явного вреда, не вызывали у Дружникова ничего, кроме безразличия. От приглашений Матвеева он, само собой, не отказывался. Дружникова можно было упрекнуть в чем угодно, но только не в глупости.

И однажды меж ними случился, наконец, престранный диалог. Дружников, в тот вечер свободный от вахтенных бдений, отправился на Академическую по приглашению, якобы совместно и в покое рассмотреть с Матвеевым некоторые тензорные таблицы. Ни в каких совместных рассмотрениях Зуля нуждаться не мог, знал их, пожалуй, получше Дружникова, но он сделал вид, что поверил. Во-первых, ехать было недалеко, во-вторых, у Матвеева корпеть над учебниками выходило не в пример уютнее, чем в читалке, и, безусловно, Дружников ощущал настоятельную необходимость выяснить, какого черта вообще преуспевающий маменькин и папенькин сынок от него ждет. И как-то сама собой в разговоре вдруг возникла тема академика Аделаидова. Возможно, у Дружникова просто сработал подсознательный интерес перед загадкой отношений на линии Мошкин – Булавиновы.

– Они с академиком в ссоре? – на всякий случай спросил Дружников о Вилке, хотя и знал, что это не так.

– В ссоре? Нет, зачем. Константин Филиппович и видел Вилку всего раз в жизни. На похоронах Аниного отца. Но заочно хорошо к нему относится, – спокойно, однако, при этом чувствуя захватывающий зуд под ложечкой, ответил ему Матвеев.

– А почему Вилка никогда к ним не ходит? – спросил Дружников уже в лоб, справедливо полагая, что самый верный путь в данных обстоятельствах это самый короткий.

– Он не к ним не ходит, а только к Константину Филипповичу. К Булавиновым он раньше очень даже ходил. Был за своего, почти что член семьи, – сказал Зуля и остановился в ожидании непременного вопроса, который и последовал незамедлительно.

– А почему теперь перестал? – настойчиво, не упуская момента, напирал Дружников.

– Ну, видишь ли, у академика Аделаидова был сын. Мы все учились когда-то в одной школе, и даже в одном классе, – осторожно, словно нащупываю путь в трясине, ответил Матвеев.

– Почему был? – не понял Дружников.

– Он погиб. В аварии, много лет назад, – сказал Зуля и, почувствовав, что сказал недостаточно, уточнил, – на Анютин день рождения. Перебегал дорогу, угодил под мотоцикл.