– Пистолет-пулемет…, – успокоительно произнес голос Пальмиры, если вообще можно успокоить в такой ситуации, и дальше перечислялись скороговоркой какие-то чужеродные буквы и номера, вроде УЗИ 1234…, а может и нет, Леонтий не разбирался и не разобрал. Да и какая разница?

Он сжался. Съежился. Ощутил свою жизнь на кону. Неужели, против него?

– Это пока должно побыть здесь. Надо привести в порядок, – Филон поднялся. Положил немыслимую стальную вещь на хлипкий, задрожавший под ее весом и смыслом, инвентарный столик.

И тогда Леонтий понял. Это не против него. Это… неужели они знали? С самого начала. Что будет так. Вот почему. Почему Филон… он тоже знал, что именно ему предстоит? Выходит, вся его напускная желчь и не желчь была вовсе, а боль? Выходит, не прятался он за женской спиной, но ждал, когда придет его черед? Выходит, брат тонкой и прекрасной Пальмиры прибыл сюда как… как палач? Или как исполнитель, чего? Или как спаситель. Но кого? Господи! Леонтий закричал. Не выдержал. И возопил в голос: «не надо!», «стойте!?», «зачем?». Филон посмотрел на него. Так, будто навстречу его вопрос. Хочешь вместо меня? Нет. Нет! А, собственно, почему? Почему Леонтия оставили в стороне? Это его параллель. И значит, его дело. И значит оружие должно вложить в его руку. Он ничего уже не понимал. Закружилась голова. Он опять утратил сознание.

– …так все произошло. Когда послание прокуратора Понтия было доставлено, занятного проповедника привезли к Тиберию Августу, на остров Капри. Он говорил с ним. Он выслушал его. Он даже рассердился. Но не казнил. Велел поселить в Вечном Городе, в египетских кварталах за Тибром, римские иудеи его бы все равно не приняли. Что сталось с ним дальше мы не знаем. Видимо, ни школа его, ни сердобольный аскетизм так и не прижились.

– Как же так? – подивился Леонтий. Он по-прежнему лежал в покойной позе, не в силах и головы поднять, но никого это не обеспокоило, даже его самого. – Величайший из живших на земле людей…

Пальмира предупредительно подняла пальчик – минутку, минутку! Словно желала погасить ненужный выговор. Филон хмуро корпел в углу над «железной вещью», казалось, все познавательное собеседование его вообще никак не волновало: Леонтий боялся нарушить невольно его будто бы и нечистое одиночество, потому старался не глядеть в сторону «чухонца».

– …для вас, да. А мы не столь уж много знаем о пророке по имени Иисус. Только те из нас, кто интересуется историей отделенных подпространств. Простите, смежных с нами миров. Это не слишком важно для центрального ствола.

– И что же было дальше? – интерес жгучий, вот только можно ли его утолить? Леонтий ждал.

– Ну… Калигула был изгнан из дворца. Навсегда. То ли пророк повлиял на императора, то ли Первый-среди-равных изменил свое отношение к возможному наследнику самостоятельно. Гай Цезарь, сын Германика, именуемый Калигулой, вскоре был отравлен в Александрии из-за сомнительного финансового поручительства, данного им наместнику. Темное дело, частный случай нашего прошлого. Новым принцепсом сделался родной внук императора Гемелл, хорошо воспитанный и довольно талантливый юноша, девизом последующего правления стали красота и умеренность. Конечно, они не осуществились на практике так, как мечтал юный правитель, да и сам он вскоре перестал быть таким уж наивным и юным. Но благотворный импульс, посланный им в верном направлении, достиг цели, хотя и через великие препятствия. Главное – Божественный Цезарь Гемелл сумел достичь равновесия, пусть поначалу шаткого, между единоличным началом своей власти и республиканским Сенатом.

– И не случилось апокалиптического Нерона, актера-императора. И не было падения Иерусалима. И рабы, в конечном итоге, в царствие небесном не превзошли господ. Последние так и не стали первыми.

– Да, не стали. Но не потому, что было повержено добро. А оттого, что очень скоро не стало ни самих рабов, ни их господ. Но речь теперь не о нашем мире. За него не стоит волноваться.

Филон неловко, и наверняка, не нарочно, громыхнул своим страшным железом, уронил, поднял:

– Это уж точно, – фыркнул в подтверждение так свирепо, словно намеревался извергнуть серу и пламень из собственных носа, рта и ушей.

– Но почему? – то ли мерзкий лязгающий грохот, то ли «точечное» вторжение чухонца в «божественное собеседование», однако… Леонтий таки разразился тривиальнейшим вопросом малобюджетных детективных боевиков, невольно выдав свое волнение, в данный момент не имевшее отношения к сути разговора.

– Что, почему? Почему за нас не стоит волноваться? Или почему исчезла дилемма рабов-господ? – Филон не язвил, в отличие от привычной его манеры, нет. Он совершенно искренне удивился, оттого переспросил, снова будто бы явив жалость к больному и страждущему ближнему.

– Да нет же! Нет! При чем тут… то есть, конечно, простите. Дай бог вашему дому… в смысле миру. И хорошо! И славно, что…, – понес сущую околесицу Леонтий, путаясь через слово в выражении своей мысли, – в общем, славно, что вы не нуждаетесь. В моем беспокойстве за вас, так сказать. Почему? Я имел в виду вот это ваше орудие. Оружие. Пистолет-пулемет ваш… как там бишь его… не важно. Зачем? Против отшельника, того, который художник. Ладно. Может быть. Но почему? Я понять хочу. Я имею право!

Он и в самом деле желал понять, хотя не вполне ощущал себя вправе претендовать на это понимание. Почему, собственно? Что такого страшного? Новое религиозное течение. Что же, вот так сразу и стрелять? Если уж Иисус был им плох, (… пришельцам был или казался плох), то все же. Все же! В его родной параллели явление Христа пережили и неплохо пережили, может, потому и пережили, что уверовали. Им там, в центральном стволе легко. Ну или трудно. Зато они во главе угла, то есть прогресса или поступательного эволюционного развития, короче – храбро и смело идут вперед. А как остальным прочим? Аг-ры, например. Или тем, кто тоже шаг вперед, да. А после порой два назад. Но убивать-то зачем? Пальмира и Филон. Ведь добрые же люди. Или НЕдобрые? Кирпичом его по голове. Правда, после-то лечили и спасали. Теперь вот – пистолет-пулемет. Имеет он право или не имеет, но он хочет знать. Иначе… – а иначе, в полицию! Поднимет шум, выломает эту клятую, заколдованную фанеру. Пусть! Даже к Собакину, в крайнем случае… Нет. К Собакину – нет. Да мало ли в России службистов! Как в пресловутой Бразилии «донов Педро». А если и его, под горячую чистую руку, с холодным сердцем… того-этого? С шумом он, пожалуй, погорячился. И…

– …и не только право понять, – Пальмира уже что-то говорила ему, он пропустил начало, пришлось внимательно вслушиваться, – в вашем случае несколько больше. Мы спросим вас, после того, как объяснимся. Объясним вам. Это не обязанность. Не долг. В нашем восприятии мира другие понятия. Мы не обобщаем единое правило на каждого подряд, все более гибко происходит. Но после мы спросим вас – согласны ли вы?

– Пардон, пардон! – заторопился Леонтий. Перебил. Опять. Хотя не уважал эту привычку. Да. – Согласен ли я? Принять на себя решение. Принять на себя вину за чужую жизнь. Ну, знаете ли! Если вы ТАК ведете свои дела…

– Не хотите, не принимайте, – Филон и головы не повернул в его сторону. Снова уткнулся в свою работу, Леонтий осмелился было подумать «грязную», но теперь не решился. – Умойте руки, закройте глаза, отойдите в сторону, так у вас называется? Мы ни к чему не принуждаем. Никого.

– Только выслушайте сначала? – Пальмира выжидающе и как-то просительно на него посмотрела. Глаза ее, глубокие, черные, словно бы наполнились тоской. Может, ей тоже мучителен был весь этот затянувшийся, безнадежный разговор. – Это не просто новая религия. Это тупик. Страшный. Из которого не будет никогда никакого исхода.

– А если поподробнее? – Леонтию показалось, что он от волнения привстал в кровати, хотя на деле даже не шевельнулся. Но так показалось.

– Вы зависнете в мертвом. виртуальном пространстве. Между смертью и бытием, и это не будет ни то, ни другое. Здешний отшельник, или художник, он проповедует очень вдохновенно, связно и расчетливо, не догадываясь даже о сути того, что творит. Он, видите ли, нашел вечную жизнь. В компьютерном коде, в размеры которого он желает втиснуть все смертное человечество. А тогда…