Однако, Сашенька вызвала. Но не одно лишь доверие. А и определенное подозрение. Точнее даже не она сама, а Эрнест Юрьевич Грачевский, который впервые за время их с Вилли знакомства выказал явно поддельную радость от прибытия дорогого гостя. Похоже, что Эрнесту Юрьевичу в обществе Сашеньки было неплохо и без генералиссимуса. Вилли развеселился. Не Грачевский ли собственной персоной совсем недавно за кофе с коньяком и сигарой плакался ему на жизнь и несправедливую долю? Особенно на вероломный женский пол, которому со дня бегства жены, не доверял ни на грош. Жена же Эрнеста Юрьевича, судя по рассказам последнего, оказалась умело замаскированной мещанкой и предательницей. Покинувшей многострадального писателя без промедления, в тот же день, когда его постигла обструкция, политическая, гражданская и материальная. После этого предсказуемого всеми, кроме самого Эрнеста Юрьевича, происшествия, Грачевский разуверился в женщинах раз и навсегда. Да и они не баловали одинокого изгнанника вниманием. Когда же, после недавнего взлета, корыстные дамы немедленно возымели к нему интерес, Эрнест Юрьевич, человек чуткий и не лишенный догадливости, совершенно отвратился от женского общества. И вот, пожалуйста, извольте полюбоваться! Мало того, что Эрнест Юрьевич, ныне решительный и слабохозяйственный холостяк, выставил на стол все, что имелось в его доме наилучшего. Так еще вьется мелким бесом перед гостьей, с которой знаком-то всего каких-нибудь шестьдесят минут! Впрочем, Сашенька того стоила. Это генералиссимус понял с первого на нее взгляда.

Долгие полчаса разговор шел ни о чем. Вилли уже подумывал, что зря потратил время, и рассчитывал вербальные ходы, которые позволят ему под подходящим предлогом прервать визит и оставить вожделеющего Грачевского наедине с нежданным подарком. Но тут беседа, вяло омывавшая их невольное трио, вспенилась небезынтересными для генералиссимуса водами.

– Вам не стоит так уж страдать о себе, – сказала вдруг Сашенька, прервав необязательное повествование генералиссимуса о давней поездке в итальянские Альпы.

– Простите? – недоуменно осекся на полуслове Вилли, едва удержав изумление в рамках приличия.

– Ничего. Я говорю, что чувство вины обычно плохое подспорье. А для молодого человека, особенно. Потому что, ваши надежды и разочарования еще горячи. Если посмотреть более холодным взглядом и со стороны, то многое покажется лишним.

– Что вы имеете в виду? Я не понимаю? – озадачился Вилли, силясь вникнуть в скрытый смысл Сашенькиного заявления, которое невесть каким образом вступило в резонанс с его собственным «я».

– Понимать не надо. Достаточно лишь слушать. Я и сама иногда не понимаю до конца, что и зачем говорю, – Сашенька обратилась к нему с улыбкой, очарование которой, неподдельное и невозможное, Вилли отметил еще в первый миг знакомства. Будто в темной комнате зажгли яркий, ласкающий мягкий свет. Эрнест Юрьевич тоже склонился к Сашеньке, стараясь ревниво поймать часть этой улыбки в свои сети.

– Я вас слушаю. Честное пионерское, – звонко ответил Вилли, потому что излишняя серьезность вдруг показалась ему неуместной. Легко ему было с Сашенькой.

– Вам надо поменьше думать об исправлении природы и немного больше о возможном счастье. Тогда в нужный момент вы найдете правильный путь. Иначе можете упустить и ошибиться дорогой.

– Вы полагаете, я смогу узнать свой путь? – невольно включился Вилли в игру вопросов и ответов. И внезапно вспомнил, что для Сашеньки это далеко не игра.

– Сможете, если захотите, – твердо и не размышляя, ответила Сашенька, исполняя свою обычную работу.

– Мне, что же, будет явлен некий пароль? – не отдавая себе отчета, брякнул генералиссимус первую, пришедшую на ум глупость.

Однако, немедленно получил ответ:

– Да, пароль вам будет явлен.

– И какой же? – забыв о правилах, поинтересовался генералиссимус.

– Этого я не знаю. Задавайте вопросы правильно, – по привычке, машинально сказала Сашенька.

– Извините, это, наверное, неважно. Видимо, я должен буду сразу его вычислить. Иначе ведь это получится не пароль, – пояснил сам себе генералиссимус. И как бы у себя же спросил:

– Только, что же мне делать с тем, другим, что есть во мне? Я, наверное, кажусь вам странным, как и Анюта. Но вы меня не боитесь.

– Не боюсь. И ничего странного в вас нет. Вы обычный. Простой и хороший. Но хороший человек – это ведь еще не профессия! – с чистым, как родник, юмором подзадорила его Сашенька.

– Но как же..? Как же остальное? Я не говорил, хотя вы, наверное, и сами уже знаете. Я так чувствую, – настаивал на нужном ему откровении Вилли.

– Остальное? Остальное, дорогой мой мальчик, это – ПРИХОТЬ БОГОВ. И ничего кроме. А уж как и куда вы донесете этот крест, решать вам.

Прощаясь с Эрнестом Юрьевичем у дверей, он услышал, как Грачевский сказал вышедшей вместе с ними в прихожую Сашеньке:

– Не уходите, прошу вас! Мне надо спросить у вас жизненно важную лично для меня вещь, – и, убедившись, что Сашенька кивнула ему в знак согласия, Грачевский громко, не стесняясь присутствия генералиссимуса, воскликнул:

– Какое счастье, что ваш дар не позволит вам уйти от ответа!

Знать, как жить, и жить так, как знаешь – совсем разные модусы реальности. Но Вилли старался. Тревога не покидала его ни на миг, и со временем высверлила настоящую дырку в мозгу. Хотя после Сашенькиного определения его естества, он с этой тревогой смирился, как с внутренней необходимостью настоящего своего бытия. И уже лучше различал окружающий его мир.

Для начала изменил свое отношение к Лене. Теперь он порой стыдился собственного потребительского отношения к преданной и любящей подруге, пытался по мере возможностей отплатить ей вниманием и заботой. Пусть и на расстоянии. Потому как Лена в последние месяцы жестко ограничила их личные связи, а причину объяснить отказалась. В то же время, каждый раз, когда им приходилось встречаться по делам «Крестоносцев удачи», Лена смотрела на него так, словно не могла наглядеться и именно эта их встреча была чуть ли не последней в жизни. Зато, куда чаще звонила по телефону, иногда не отпускала Вилли по часу, расспрашивая о самых незначительных пустяках. Вилли ее жалел и никогда не вешал трубку первым. Хотя в нем самом зрело семя, которому он совсем не был рад. А только отныне, как бы ни сложилось его и Анютино будущее, не так просто выйдет дать отставку Лене. Его Лене. Иначе Вилли Мошкин в своих же глазах явит себя как неблагодарная тварь и негодяй. Если бы дело единственно состояло в этом! С голосом совести договориться сложно, но возможно. А как обрести равновесие внутри себя, выкинув оттуда Лену? Ставшую уже частью и опорой его повседневных забот и грядущих испытаний. Нет, Аню он сегодня любил ничуть не меньше, чем скажем, год, два, десять лет назад. Но любому человеку, каким бы он ни был, даже и Дружникову, нужны связи «на каждый день», удерживающие в кругу привязанностей и устойчивых симпатий. От частого общения, от стремления разделить с кем-то успехи и беспокойства, с кем-то, кто поймет и будет знать цену, – от всего этого отказаться можно, только если умереть. И связи эти живые, разорвать их выйдет лишь с потерями и насильственным способом. Нельзя страдать и сражаться бок о бок и не стать при этом в некотором смысле одним целым. Оттого Вилли не мог не понимать, что в случае разрыва он и Лена утратят нечто невозвратное и никак невосполнимое впоследствии. С Анютой же Булавиновой эти связи если и были в остатке, то давно уже обвисли бесплотными нитями. Уповать на то, что капкан его чувств откроется сам собой, Вилли не хотел. В случае полного успеха спасательной кампании крестоносцев выбор станет невозможен и необходим одновременно. Конечно, помышлять об исходе было рановато и самонадеянно, но и заставить себя не думать у Вилли никак не получалось. Произошло то, о чем он когда-то предупреждал свою Лену: верность, дружба, завязанная на крови, и пройденный над бездной, совместный путь неизбежно столкнулись с его давней и иррациональной любовью к Ане, и еще счастье, что выбор свой Вилли имел возможность отнести на будущее.