Чтобы не голословно – у нас, по соседству, через этаж жила одна такая семейная девушка. Красивая. На юге красивых и статных много. Тоже о себе представляла. И держалась, долго держалась, хотя пьяница отец и больная кособокая сестренка с ДЦП, работала даже не в ларьке, куда зазывали, но на ремонтном заводе, фильтры вручную промывала от химикатов, за несытые деньги. Все тянула-тянула воз. И не из-за того пропала, что голодно. Я бы тоже не повелась ради одной еды, хотя не знаю, по-настоящему, чтоб до слезного обморока я никогда все же не голодала, я вообще другой породы. Я умела вертеться за хлеб с маслом. И девчонке той подбрасывала, когда тайком, когда нарочно явно, чтобы взбесить хрыча: то пачку макарон в расписной иностранной упаковке, которая лучше отсырелого содержания, то килограммовую китайскую склизкую банку тушенки из живодерных обрезков. Чем сама богата. Так она перебивалась, меня всегда благодарила, целовала наскоро в лоб, пока я не сбегала со ступенек, (вот еще, нежности! мне стыдно было), потом крестила тихонько в спину, думала, я не вижу – я же неверующая была, и тогда, и сейчас, впрочем, тоже. Только однажды забулдыжный папаня ее – не подумайте, он, неутешный вдовец, с горя слабину дал, согнулся, с концами, не по убеждениям лодыря, – за наличную бутылку и обещание светлого будущего подписал приговор на их кооперативную квартиру, в тогдашнюю неразбериху многое случалось, опоили и заморочили его, наверное. Однако, пришли скоро к ней, чистой девице, дюжие братки – с вещами на выход. И с сестренкой тоже. Тут-то соседка моя, молодая-красивая, не выдержала. И кто бы выдержал. Умоляла она, плакала, в ногах валялась. Просила простить папаню и пожалеть, хотя бы сестренку. Любое бы сердце в хлам растаяло, даже хрыча-деда моего, любое – кроме уголовного. Для них ведь самый сок и смак чужими страхами и болями питаться, как вурдалакам киношным, беда лишь – они наяву, тут ведь не бывает: свет включился, сеанс кончился, все разошлись благополучно, набравшись острых ощущений за пять баксов. Тут по полной программе, до трех шкур с одного тощего зайца, без пощады, это их навар, цимес, хлеб, природа вещей, модус вивенди, ноблис облидж и тому подобное.
Простить братки согласились, но не за так. А чтоб отработала. Я же говорю – чистая и красивая она была, к тому же молодая совсем. И вступиться некому. Парнем она так и не обзавелась – работа, отец, сестренка, когда же? В общем, растрепалась ее самоотверженная стойкая чистота даже не в борделе, а хуже некуда – пускали ее по кругу для забавы и пьянствовали в доме, который уже стал притон, сколько хотели, когда и отдавали на время, напрокат, кому попало, денег за это не платили, как же, долг? Все равно плохо кончилось, никого она не спасла. Отец ее паленкой отравился, случайно или с умыслом, кто теперь скажет? А сестренку сразу отобрали в детдом для увечных, никто не помог. Что с красавицей стало? Исчезла она, просто исчезла в один ужасный день, с концами, квартиру ту братки сразу продали какому-то ларечнику-кавказцу. Вот и вся история. О чистоте, гордости и праве выбора. Не кашляйте.
Это еще не самая кошмарная быль. Хотите, я вам порасскажу… не-е, довольно с вас, пока. Но что замечательно. Дело было не в Гарлеме двадцатых годов, не в наркокварталах Колумбии, не в бараках вышедших на поселение бывших зэка, а в приличном благоустроенном доме, кооперативе нефте-газовиков, людей в общем-то бывалых и часто бесстрашных, вплоть до того, что отчаянно схватывались с властью предержащей за порядок без перегибов, и спорили – за справедливость в профкомах, за облик моральный на партсобраниях. И ведь все видели, все знали, что происходит – а теперь помыслите только! Ни один единственный человек не вступился. Вот что в моей истории главное, а не кошмары-ужасы, какие сплошь и рядом происходили, уже не удивляя и не устрашая никого, словно обыкновенное событие. А почему, сказать? Потому что, в головах все вдруг обратно перевернулось. Правильно вы тогда отписали мне: дескать, сплошные мы потомки вертухаев, стукачей и безродных подзаборников, ну еще дедок-бабок, таких как мои. Вот и вспомнили времена, когда была всемогущей блатная лагерная власть над безвластным и безгласным простым народишкой. Вспомнили, и не вышли защищать, потому – слишком хорошо вспомнили. Что против лома нет приема, что бессильная милиция дремлет, а мафия в этот же час умело разделяет и правит.
К тому же, большинство искренне не понимало – граждане дорогие, да что же это такое происходит на советском белом свете? Обещали счастливое будущее, свободные слова и печать, чтобы умному и предприимчивому, но все равно трудовому обывателю открытую дорогу без планово-социалистических препон к богатству и процветанию, а поимели – баррикады эти мудацкие, Белый дом правительства, который впору было уже переименовывать в желтый дурдом, алкаша конченного в шутовском колпаке на президентском престоле, красную кровь и черную грязь, вот люди и сплоховали. От недоумения, от растерянности, от чуткого ощущения катастрофы, когда все вокруг взяло и пошло себе в … одно дырявое место, где и накрылось… «краснойармией», скажем так. Единственное пристойное сравнение, какое приходит на ум – как если бы взяла и исчезла разом всякая гравитация на земле, ни верха, ни низа, сплошная невесомость, и неизвестно, навсегда так, или вернется хоть к какому человекоподобному состоянию. Это сейчас благодать – ежели что не по нраву, пиши в прокуратуру, а лучше сразу в Кремль, так сильно опять зажрались, но тогда, в начале времен, слово это ругательным стало, вы, наверное, помните. Символ целого мира и вдруг ругательство, тут у кого хочешь крыша в Гваделупу съедет. Вот и соседи наши не знали толком, как реагировать им на происходящее. И стоит ли вообще? Хотя бы ума хватало не бежать с донесением на притонодержательство к нашему квартальному участковому, потому как младший лейтенант Лидкин пришел бы или нет, бабушка надвое сказала, а что братки бы непонятливому бегунку мозги вправили путем вышибания, то реальная действительность. Некоторые делали вид, будто ничегошеньки не происходит, но старались держаться подальше от пропащей квартирки, некоторые даже заискивали перед несчастной девушкой, будто бы ее заступничество, словно святой мученицы, могло отвратить от них самих, или от их дочерей, лютую злую судьбу, которую они всякий день видели и не видеть не могли, если бы и захотели.
Одно только – никто никогда не фыркал ей вслед. Никто никогда. Это в нашем-то городе, где ребеночек у безмужней матери считался чуть ли не беспредельным распутством, невозвратным падением, то, что называется – дальше некуда. А вот – не фыркали, и не попрекали, не от трусости даже, и не столько потому, что изменились вдруг правила нормальной жизни. А потому – уразумели, что со всяким может быть. Вообще со всяким. С трижды распартийным, и суперположительным, такая настала жизнь. Соседи тоже это поняли, когда грянуло на них. И характер, который развивается в какую-нибудь сторону, тут вовсе ни при чем. Потому что, ничто дальнейшее по твоей воле не происходит, но всегда и у всякого человека найдется непременно, что его сломает, будь ты хоть академик Сахаров, хоть лауреат Солженицын, хоть правозащитник Щаранский, о голубом воришке Ходорковском и балаболе Навальном я уж не говорю. Найдется, еще как! Не обольщайтесь. Потому всякого человека надо смолоду готовить не только, как ему в «капитанские дочки» выйти и честь сберечь, а что делать, когда ничего поделать нельзя, а возможно только пережить. Что легко может так случиться – любой твой выбор, даже отсутствие его, в смысле дерьмом по течению, все одно плохо. Особенно когда ты за других отвечаешь и других любишь, больше чем себя. Тогда могут вовсе прихлопнуть. И к этому надо быть готовым. Выстоишь, хорошо. Не выстоишь – смирись, бывает, потому, есть вещи, которые превзойти не в человечьей силе, что же, такая жизнь. Вот к этому! К этому надо быть готовым. Каждую свою секунду. А не сопли распускать про циклическое развитие положительных характеров. Хотя и они тоже нужны, если создать тепличные условия. Лизы Калитины, благородно в монастырь, Анна Каренины в знак протеста под поезд, Сонечки Мармеладовы, за любимым в каторжную ночь по собственному, что важно, почину. А вот если бы к ним на порог такие братки, к их сыночкам, братишкам, любимым племянникам? Представляете картинку? Маслом. Интересно, сколько бы доносов подписали заслуженные стоики Мейерхольд, Вавилов, Ландау, на всех подряд коллег и на собственных не самых близких родственников, если бы их престарелую мать у них на глазах… или маленькую дочку в клочья… да мало ли кого или что, у каждого есть ради чего он живет, если это отнять или осквернить, потом уже не имеет значения никакой характер, потому что совсем сошел на нет человек. Я так знаю, и не понаслышке. Ну, будет. Не о том я пишу… так, о чем? Ах, да. Свободный стихийный рынок и старый хрыч, мой дед.
