Хаджар встретил это заявление кровожадной улыбкой. Настолько кровожадной, какую только возможно создать, учитывая, что тебя вернули в место, которое до сих пор посещало в ночных кошмарах.

Лишили силы, заковали в цепи и оставили во тьме. Положили напротив скелета достопочтенного Арчибальда, да будут праотцы к нему милостивы…

– Разве мама с папой тебя не учили, что убегать не хорошо?

– Нет, – Хаджар покачал головой и тут же пожалел о содеянном. Ему потребовалась вся сила воли, чтобы не показать врагу боль и слабость. – Но они учили, что люди без чести не достойны моего внимания. Так что извини, дядя, если не стану отвечать на твои вопросы.

Подобная ремарка, казалось, нисколько не задела Примуса. Но это только “казалось”. По вспышке боли в голубых глазах, Хаджар понял, что его выстрел попал в цель. И, возможно, в данный момент Примус испытывал больше боли, нежели узник его темницы.

– На мои вопросы? – ухмыльнулся узурпатор. – я думал это у тебя есть вопросы. К примеру – как я узнал в тебе принца.

Хаджар показательно отвернулся в сторону. Всем своим видом он демонстрировал, что не замечает перед собой “собеседника”. Подобное поведение вызвало у Примуса очередную, тщательную скрытую вспышку боли и гнева. Наместник же рассмеялся, показывая ряд идеально ровных, белоснежных зубов.

Довольно редкое явление для практикующего, но распространенное среди истинных адептов. Наверное, у них было больше времени и возможностей, чтобы следить за своей внешностью.

– Что же, я и сам могу тебе все рассказать, – развел руками Примус, лишь за тем, чтобы потом вновь скрестить их на могучей груди. – Неужели ты думал, что я действительно не узнаю тебя, когда ты сам пришел в мой дом. На праздник в честь моей дочери? Неужели ты настолько же глуп, как твой отец?!

– Это не твоя дочь, – прорычал Хаджар.

Примус изумленно изогнул правую бровь.

– А как же твой – “с бесчестными я не разговариваю”?

Хаджар вновь проигнорировал заданный ему вопрос.

– Впрочем, позволь с тобой не согласиться, – продолжил Примус, довольный тем, что теперь уже он смог задеть Хаджара. – Если ты спросишь у самой Элейн – то я единственный, кого она назовет своим отцом.

– Тот факт, что ты использовал на ней какую-то технику, не делает тебя её отцом. Я видел шрамы, это подтверждающие.

От вихря энергии, на миг возникшего вокруг Примуса, простого человека разорвало бы на части. Благо ошейник лишь блокировал способности Хаджара, а не полностью возвращал к состоянию смертного. Иначе узник погиб прямо так – на месте.

– Выбирай слова, Хаджар. Не забывай, что твоя жизнь в моих руках.

Хаджар вновь ухмыльнулся. На этот раз не кровожадно, а скорее… мудро. Насколько мудро мог улыбаться пленник, которому едва миновало двадцать пять зим.

– Моя жизнь находиться лишь в моих руках и…

И Хаджар не договорил. Перед его глазами, против его же воли, возникло лицо Атикуса. Разум зачем-то воспроизвел отрывок из рассказа почившего генерала. Рассказа очень сильно похожего на старые сказки, которые юному принцу рассказывал Южный Ветер.

Сама собой вспомнилась следующая строчка из любимого Земного произведения Хаджара.

- “От жизни я земной устал, и был бы рад чтоб мир со мною пал.” – словно эпитафия для надгробного камня Атикуса.

– Хотя, если честно, в то время я еще сомневался – Примус просто не мог угомониться. Настолько глубоко он тонул в чувстве собственного превосходства. Пьяный от триумфа, но, судя по глазам, не самый счастливый человек. – Нет, ну правда, нужно быть либо отчаянным идиотом, либо безумным храбрецом, чтобы заявиться во дворец. Генерал Хаджар Травес… Даже имя не сменил?

– Зачем? – пожал плечами Хаджар. – Хаджаров в стране столько же, сколько грехов на твоей совести – им нет числа.

– И все же – я сомневался. Наверное, не мог поверить в такую наглость. Но вот это, – Примус поддел мыском сапога клинок и подкинул его в воздух. Поймал он кинжал в сантиметре от лица Хаджара. – Атикус бы никогда не отдал его. Никому. Никому, кроме его обожаемого “маленького принца”.

Хаджар молча смотрел в сторону решетки, закрытой тяжелым железом.

Примус поднялся с табуретки, приблизился к узнику и, нагнувшись, прошептал на самое ухо.

– Скажи мне, племянник, какого это убивать единственного родного человека?

Внутри глаз Хаджара вспыхнула ярость, от которой треснуло бы само небо. Чего уж говорить о Короле, невольно отшатнувшемуся от такого зрелища.

– Ты должен знать об этом, лучше меня, братоубийца, – прорычал Хаджар.

Теперь уже пришел черед Примуса демонстрировать первобытную ярость и жажду крови.

– Что ты знаешь, щенок? Твой отец…

– Атикус мне все рассказал, – перебил Хаджар. – можешь не стараться, братоубийца. Я все знаю.

Некоторое время они молча сверлили друг друга взглядами. Взглядами, которые могли раздвинуть землю и обрушить в темные недра целый город. Затем Примус внезапно щелкнул пальцами и цепи снова ожили, чтобы мгновение спустя упасть на пол, освободив Хаджара.

Узник не успел ничего понять, как его схватили за ошейник и потащили куда-то. От боли Хаджар то и дело терял сознание. Изредка приходя в себя, он пытался сосчитать повороты и факелы на стенах казематов.

Вскоре его бросили в другую камеру. Намного более просторную, дурно пахнущую, но с незакрытым окном у потолка.

– Наслаждайтесь, – процедил сквозь сжатые зубы Примус и захлопнул дверь.

Сперва Хаджар подумал, что находиться в камере один, но затем прозвучал голос.

– Мой принц…

Несмотря на то, что голос явно не мог принадлежать человеку, Хаджар узнал его.

– Няня? – Хаджар повернулся на звук.

Сердце пропустило удар… затем еще один… еще и еще… По щекам Хаджар впервые за едва ли не всю жизнь потекли слезы. Полные ярости, горести, ужаса и отчаянья, они падали на пол и с шипением испарялись, оставляя на камнях неглубокие впадины.

В противоположной части камеры на цепях висела Няня. Женщина, которая заботилась о Хаджаре так же рьяно, как его собственная мать. Собственно, в детстве Хаджар часто полагал, что ему сильно повезло по жизни. Ведь у всех детей была лишь одна “мама”, а у него “мама” и Няня.

Сейчас же, под светом убывающей луны, Хаджар вновь смог посмотреть в лицо женщины, посвятившей свою жизнь ему. Он вновь её встретил.

Вернее, то, что от неё осталось. На тяжелых цепях, за крюки, поддетые под ребра, висел… кусок мяса. Руки и ноги отсутствовали, а обрубки обмотали пропитанные желтым гноем, дурно пахнущие, присохшие и даже местами вросшие в плоть полоски старых бинтов. Торс был полностью обнажен и покрыт страшными шрамами.

Вместо некогда пышных грудей – ужасные впадины. Обугленные, с жуткими волнообразными шрамами от застарелых ожогов. Лысая голова. Даже не столько голова. Сколько череп с небольшими вкрапления сухой, тонкой кожи. На правой щеке… собственно, не было там правой щеки. Только несколько обнаженных мышечных волокон, прикрывающих зубы и язык.

Видимо их оставили, чтобы Няня могла говорить. Так как всего остального она была лишена. Глаза – черные впадины, с такими же ожогами, как на гради. Вместо носа – две жуткие полоски, трепыхающиеся от каждого вздоха. Уже закостенелые полоски гноя, текшие некогда из глаз, слегка блестели на свету.

От каждого дуновения ветра цепи качались и вместе с ними – то, что осталось от Няни. Хаджар не представлял, какую боль должен испытывать человек, подвешенный за ребра, но Няня, кажется, уже давно привыкла. Ведь человек может привыкнуть ко всему… Даже, когда от этого человека мало что осталось.

– Что он с тобой сделал, Няня, – голос Хаджара срывался.

Он шел вперед, но двигался подобно сломанной кукле пьяного кукловода. Дергался, то и дело замирал. С его подбородка капали кипящие яростью капли мужских слез. Тяжелых, как боевой молот и острых, будто наточенное в кузне копье.

– Мой маленький принц, – Няня не видела его, но слышала шаги. – я знала, что ты придешь, мой маленький принц.