Шаманы в багровых одеждах плясали возле костра. Их бесстрастные, словно вырезанные из камня лица были щедро раскрашены углем и охрой. Перекличка их бубнов, выплетающих сложный ритм, неслась над островом. Большой костер окружали пять маленьких, на каждом кипело красное зелье в каменной чаше.

Человек, пришедший с берега, смотрел на шаманскую пляску не отрываясь… Но он был здесь не один. Он чувствовал себя частью сущности, которая была больше и сильнее его, которая вмещала его полностью и все же была другой. Не только его взгляд, но и еще чей-то — отстраненный, ироничный. Не только его память, истерзанная страхом и тревожным предзнанием неизбежного.

Здесь был кто-то еще.

Это походило на его путешествия в Будущее, но он понимал, что происходит что-то иное, резко отличное, противоположное даже. Не столько по времени противоположное (хотя сейчас Ланге был не в Будущем, а в Прошлом), сколько по сути…

И обрушилась тьма.

Она была переполнена звездами, а ведь звезды не могли светить с неба, закрытого тучами. И эти звезды были не только наверху, они были вокруг, везде… Многие из них были словно вышиты на занавесе, развеваемом ветром. Закрытый занавес… Готовый вот-вот уступить напору ветра и распахнуться. Что скрывалось за ним? Ланге не хотел этого знать, не хотел видеть.

Ему и не суждено было увидеть — во всяком случае теперь. Звезды перед ним развернулись в спиральный коридор, и где-то в середине его (если можно говорить о середине чего-то, не имеющего ни начала, ни конца) мерцала тонкая фигурка девушки, облитая серебристым светом. Она летела навстречу Ланге…

Он знал эту девушку.

— Зоя? — прошептал он (безмолвно, потому что в глубоком сне его губы не размыкались).

Но он ошибся — это была не Зоя. Это была другая девушка из иных времен, очень похожая на Зою, но не она. То чуждое и непостижимое, что прикасалось к Зое лишь тенью, что осеняло Зою далеким крылом, жило в этой девушке как ее всеохватное и подлинное бытие. Она была воплощением другого мира. Она смотрела на Ланге сквозь дымку серебряного сияния, и он падал в бездны ее огромных глаз…

Но только он сам. Та, вторая его сущность, оставалась насмешливой и отстраненной. И это спасало его…

А может быть, губило.

Звездная девушка протянула руку к нему, бесплотная к бесплотному Александру Ланге.

За миг до их соприкосновения он разорвал паутину сна.

Он лежал на растерзанной постели, весь в ледяном поту. Эти сны приходили к нему все чаще, становились все реальнее. Он просыпался больной, разбитый, но только ли сны были тому виной? Они могли быть следствием, а не причиной. Следствием того, что ему лишь предстояло.

За наглухо задернутыми портьерами он угадывал солнце, щедрое солнце жаркого лета 1895 года. Который час?

Ланге с трудом поднялся, превозмогая головную боль. Он потянул за шнур, отодвигая портьеру, и солнечные лучи хлынули в комнату. Так было лучше… Намного лучше.

Не вызывая слугу, он принялся одеваться. Он не хотел видеть никого, даже если это просто слуга, то есть нечто не более одушевленное, чем приспособленный для конкретных целей механизм. Но еще не одевшись, в одной распахнутой белой сорочке он сел в кресло, налил полбокала вина из початой бутылки и тяжело задумался.

Мысли его этим утром были о том же, о чем и вчера, и позавчера. О том, что он должен, наконец, сделать…

Ибо тактика, которую он избрал в поведении с Кординым, не принесла никаких плодов. Кордин не допускал ошибок, не дал ни единой зацепки. Ланге мог ждать и дольше, терпения ему было не занимать… Мог, если бы у него сохранялась надежда достичь результата таким путем. Но этой надежды больше не было. Он не чувствовал, что продвигается, хотя бы и крохотными шажками. Нет, он стоял на месте.

Пришло время избрать другой путь — действие вместо ожидания. Но готов ли он к этому действию? По меньшей мере, сцена подготовлена. В старом каретном сарае, в запертом чуланчике в углу, прислонен к стене крест с торчащими наружу остриями гвоздей. В точности такой же, как тот, на каком умер брат Александра Ланге, священник отец Павел. Осталось установить этот крест на то же место… И Кордин умрет на нем такой же смертью. Но не сразу… Прежде он расскажет все.

Здесь все было ясно для Ланге. Неясно было другое — готов ли он к этому внутренне? Кордин совершил убийство издали, за него убивала книга. Александру Ланге предстоит убить своими руками…

Своими руками распять человека на кресте.

Нет, он не колебался из-за самого этого решения, не сомневался в его правильности. Кордину придется даже легче, чем священнику — он испытает страх и боль, но не испытает невыносимых душевных мук, через какие пришлось пройти отцу Павлу. Решение правильно. Но как нелегко будет его исполнить!

Ланге залпом выпил вино, налил еще. Головная боль уходила. С ней уходили и сомнения, и стремление во что бы то ни стало отложить справедливое возмездие. Отложить… На день, на месяц, на год? Это всего-навсего трусость. Стоит поддаться малодушию, и оно будет повелевать. Оно прикажет не отложить казнь, а отменить ее совсем.

Карты, рассеянно подумал Ланге. Карты в игре. Пусть так, но кем бы он ни был — еще одной картой или игроком, прервать эту игру нельзя.

— Нет, — сказала Елена. — Я не хочу, чтобы ты был здесь.

— Но почему, почему?! — воскликнул Кордин. — Наш сын должен родиться со дня на день, а ты отсылаешь меня!

— Вот именно поэтому. Уезжай в Нимандштайн, или к Ланге, или за границу — в Париж, в Баденвейлер, где тебе больше нравится. И не возвращайся, пока не получишь моей телеграммы!

Кордин вспыхнул, но сумел погасить раздражение, не дать ему словесного выхода. Он подошел к сестре, сел рядом, взял ее за руку, погладил ее ладонь.

— Ты не представляешь, — произнес он тихо, — как это важно для меня…

— Представляю. Слишком хорошо представляю.

— Что значит — слишком хорошо?

Она мягко, но непреклонно отвела руку брата.

— Это значит, что я все чувствую! Твой страх, твое неверие… Все, о чем ты молчишь. Говоришь о сыне, а сам ждешь рождения монстра…

— Лена, это неправда.

— Это правда, к несчастью.

Рывком поднявшись, Кордин измерил комнату шагами от стены к стене. Ему не хватало тут места; он прошел бы и сквозь эти стены, если бы мог.

— Как это может быть правдой? Зачем бы я тогда хотел остаться — чтобы поскорее увидеть монстра?

— Неизвестность всегда страшнее.

— А зачем бы я тогда заботился о наследии? О том, что я смогу оставить нашему сыну?

— Ты? — Елена нервно рассмеялась. — Ни о чем ты не заботился. Ты пытался заклинать те силы, в которые не веришь, но которых боишься…

Ответной усмешки Кордин не смог сдержать.

— Лена, это же бессмыслица…

Капельки слез появились в уголках ее глаз.

— Да… Наверное, бессмыслица. Прости. Я не очень хорошо понимаю, что я говорю. Но я чувствую… Прошу тебя, уезжай. Если ты останешься, произойдет что-то ужасное…

— Да что же может произойти, останусь я или нет? Как это может на что-нибудь повлиять? С тобой будет доктор Франк, это лучший, самый дорогой врач, какого только можно найти, с ним — лучшие сестры милосердия из госпиталя святой Анны. И ты, и ребенок в полной безопасности.

— Вот еще и поэтому — уезжай. Пощади мои чувства. Мне будет лучше, спокойнее. А я сообщу тебе сразу…

— Куда же я уеду? — Кордин уже понимал, что он едва ли в силах переубедить сестру. — Только не за границу…

— Почему бы тебе не принять приглашение Ланге?

— Поохотиться в его угодьях? Ха! Вот только до охоты мне сейчас… И потом, я уже отказался.

— Пустяки. Передумаешь, он будет рад.

— Он? Не сомневаюсь. А я?

Елена умоляюще прикоснулась к руке брата.

— Не думай обо мне. В прямом смысле… Забудь, что я есть. Выезжай на охоту, веселись со своим другом. Зная это, буду спокойна и я. А если ты там станешь метаться и переживать… Это еще хуже, чем если бы ты остался.