— Сдается мне, — прервал его Сретенский, — я уже видел кое-что, похожее на ваши лаборатории. Там, в подземельях.

— Ах, эти… Да, там были лаборатории, заводы, целый технологический комплекс. Он давно заброшен.

— За ненадобностью?

— За ненадобностью… В основном. То, что там создавалось и выпускалось, уже на боевом дежурстве… — Сретенский вздрогнул, а Власов поспешно добавил: — В переносном смысле, конечно. Но мы отказались от использования этого комплекса и по ряду других причин.

— Например, потому, что работавшие там ученые подняли бунт?

— Да не было там никакого бунта, — отмахнулся Власов. — Так, мелкие недоразумения… Из-за них бросать комплекс? Абсурд. Но в общем мы решили, что лучше продолжать исследования в другом месте.

Власов явно недоговаривал, и Сретенский вспомнил найденный в подземелье дневник. Темные Миры, прорывы мембран… «МЫ ОБРЕЧЕНЫ». Относилась ли эта фраза только к конфликту с хозяевами Фоксхола или в большей — если не в абсолютной — степени к тому, ЧТО появлялось в подземных залах лабораторий и заводов? Была ли она написана под влиянием минуты отчаяния или явилась результатом ЗНАНИЯ, исчерпывающего и настолько безнадежного, что уже не было никакого смысла расшифровать ее значение?

Снова изобразив неуместную лучезарную улыбку, Власов сказал:

— Не забивайте себе голову делами давно минувших дней. Я вас оставляю, а вы и в самом деле очень, очень серьезно подумайте. Вскоре для вас будет организована экскурсия в Институт Фоксхола… Там есть на что посмотреть!

Сретенский невольно ответил на улыбку Власова:

— Вы знаете, чем искушать ученого…

— Искушает сатана, а я просто чиновник… Но если бы сатана хотел купить вашу душу, он вряд ли смог бы предложить больше, чем мы. Кстати, нет ли у вас здесь в чем-нибудь нехватки?

— В информации.

— Вы имеете в виду телевидение и радио? Да на что зам фальшивые новости… Из любопытства разве… Ну, извольте, я распоряжусь поставить, только поверьте, ничего интересного там нет. А подлинную информацию вы получите позже… Какую и сколько захотите.

С трудом выбравшись из глубокого кресла, Власов поклонился:

— До свидания, товарищи. До скорого свидания.

Он ушел, а Сретенский и Аня смотрели на закрывшуюся дверь до тех пор, пока не услышали звук отъезжающей машины.

— Нет, как тебе это нравится? — Сретенский рывком убрал звукосниматель с пластинки, игла взвизгнула поперек дорожек. — Цивилизация захлебывается собственной злобой! Благодетель хренов…

— Тише, — предостерегла девушка. — Нас, наверное, подслушивают.

— Подслушивают? Ну и на здоровье. Что такого я еще могу сказать, что уже не сказал нашему гостю?

— Поймите, он в чем-то прав…

Взгляд Андрея Ивановича, устремленный на девушку, выразил крайнее недоумение. Аня взяла лист бумаги и карандаш, написала неустоявшимся почерком: «Нужно разыграть постепенное признание его правоты. Если они с самого начала будут убеждены, что мы согласились только под давлением, с нас глаз не спустят. А так, возможно, нам предоставят некоторую свободу, пусть и не сразу. Тогда возрастают шансы найти способ смыться из Фоксхола».

Прочитав написанное, Сретенский потянулся за сигаретами и зажигалкой, прикурил, а скомканный листок поджег в пепельнице.

— И в чем же он прав, по-твоему? — спросил он, чувствуя себя дураком. Что, если никакого прослушивания нет и комедия ломается впустую? Впрочем, в таком случае они ничего не теряют… — В своих глобальных воззрениях?

— Его воззрения отражают принятую здесь систему взглядов. Шут с ними. Но подумайте, как нам повезло!

— Повезло?

— Конечно. Мы проникли в новый, незнакомый мир. Нам предлагают изучать его, заниматься научной работой. Многим ли ученым на свете выпадает такая редкостная удача? Мы искали аномальные явления, а нашли куда больше… Да любой ученый на Земле охотно отдал бы правую руку, чтобы оказаться на нашем месте! А вы говорите — не хочу… И было бы из-за чего — из-за здешней политики! Неужели вам так уж важно, какой у них общественный строй?

— Да в общем-то нет, но…

— И снова «но»! Андрей Иванович, пусть себе живут, как хотят. Вы сами говорили об искушениях. Может ли существовать для ученого искушение сильнее, чем познание?

— Вот тебе раз. Ты уже забыла об НКВД и тюрьме…

— И правильно сделала. То было недоразумение. Они ведь действительно нас не приглашали!

Аня слишком напирает, мелькнуло у Сретенского. Пережимает, как плохая актриса… Ладно, она вообще не актриса, но кто там слушает на другом конце линии — театральные критики?

Подойдя к стопке пластинок, Андрей Иванович перелистал их, выбрал сонаты Моцарта в исполнении Вальтера Гизекинга. Комнату заполнили звуки рояля, чистые и ясные, почти лишенные педальных эффектов, но не сухие.

— Мне трудно сейчас ответить, — проговорил Сретенский медленно. — Давай отложим этот разговор, хотя бы до обещанной экскурсии в Институт. Там посмотрим… В конце концов, я ученый, а не политик, и спасать мир — не моя профессия. И ты права, очень многие отдали бы правую руку…

Внезапный удар грома заглушил рояль Гизекинга. Стемнело, в оконные стекла застучали капли дождя.

— О, — задумчиво сказал Сретенский, — здесь бывают грозы…

Да, Андрей Иванович. Здесь бывают грозы.

«Боинг» летел много выше облаков, приближаясь к российской столице на высоте десять тысяч пятьсот метров. Стивен Брент (по документам бизнесмен Джон Аллен) развалился в кресле у иллюминатора. На его коленях лежал раскрытый номер журнала «Роллинг-стоунз», на столике перед ним стояли две пятидесятиграммовые бутылочки водки.

Все прошло гладко, слишком гладко для опасавшегося осложнений Брента. Из мотеля «Лаки Дэй Инн» он заехал в известную ему квартиру, где провел полчаса, после чего его внешность слегка изменилась. Там же он обзавелся новой одеждой и дорожным чемоданом, а пачка наличных похудела вдвое. Расслабился Брент только в самолете, набравшем высоту. Бизнесмен Джон Аллен благополучно проскользнул мимо полиции, ФБР и тех, других…

Так ему казалось, но он ошибался.

В пилотской кабине «боинга» собирались пить кофе. Первый пилот, командир корабля Грегори Макинтайр, рассказывал смешную историю о злоключениях своей жены, которая отправилась в кино на только что купленном «форде», да вместо того оказалась в полицейском участке. Его с улыбками слушали второй пилот Дик Вагнер (получивший летное свидетельство, наверное, раньше, чем научился ходить) и бортинженер Стюарт Хаббл. Остальные члены экипажа дремали в ожидании стюардессы с подносом.

— Ваш кофе, джентльмены, — провозгласила вошедшая девушка, и тут же поднос с чашками вырвался из ее рук.

Стопятидесятитонный «боинг» будто налетел на что-то в воздухе с адским грохотом. Он содрогнулся, накренился и начал падать, как сложивший крылья орел. Макинтайр уцепился за штурвал, бросил взгляд на стрелку альтиметра. Самолет стремительно терял высоту. Ревели аварийные зуммеры, вспыхивали красные лампочки, приборы сигнализировали о повреждениях систем.

Макинтайр выкручивал штурвал влево, чтобы не дать падавшему боком самолету перевернуться. Вагнер и Хаббл запускали устройства пожаротушения. Несчастная стюардесса, ухватившаяся за откидное сиденье, до крови кусала губы.

Вагнер посмотрел в правое боковое стекло. Под — крылом вместо двух двигателей «Пратт и Уитни» он увидел торчащие края изорванного металла и свисающие провода…

— Командир, мы потеряли третий и четвертый! — закричал Вагнер.

Макинтайр не ответил. Самолет тянуло влево, и, лишь прилагая огромные усилия, командиру удавалось удерживать его. Хаббл возился с электропроводкой, пытаясь восстановить хотя бы основные линии.

Свист ветра под правым крылом звучал как реквием. Дик Вагнер вызвал диспетчерскую службу аэропорта Шереметьево-2.

— Терплю бедствие, иду на вынужденную посадку… потеряв оба правых двигателя. Готовьте полосу…

— Вас понял, — раздался в динамике спокойный голос диспетчера.