— Ах, и клещами не удалось бы из иного человека вытянуть то или иное признание при иных обстоятельствах.

А здесь из него, как из решета, сыплются дипломатические новости и свеже-просольные анекдоты, надо только уметь наводящими вопросами провоцировать откровенни-чанье.

В игорном зале все равны, — все игроки. Тот, кто умеет приятно и помногу проигрывать, пользуется большой популярностью и симпатиями.

Гроссмихель играл, как джентльмен, видно было, что для него деньги, как таковые, не имеют цены, что он любит, как спортсмен, самый процесс игры и умеет проигрывать красиво.

Как собеседник, он человек умелый и остроумный.

А откуда у него деньги? Этот вопрос никого не касается.

Откуда деньги у этих инженеров, интендантов, банкиров, коммерсантов, лиц, не имеющих профессии или, напротив, имеющих очень видную профессию?

Из кармана.

А чей это карман, — сие покрыто мраком неизвестности.

Гроссмихель слывет не только прекрасным игроком, но и чрезвычайно добрым малым.

Скольких из здесь присутствующих он положительно спас от петли, ссужая сотней-другой в самую критическую минуту.

И никогда Гроссмихель не напомнит о долге; и многие с его поддержки отыгрывались и наигрывали целые состояния.

Ну, как не пооткровенничать с таким очаровательным партнером!

А как он внимателен, как любознателен, как умен, с таким собеседником не соскучишься.

Весть, что Гроссмихель арестован по подозрению в шпионстве, потрясла клуб.

— Не может быть! — с пеной у рта горячились одни. — Он, кроме карт, не интересовался ничем!

— Ну, конечно, шпион! — после времени догадывались другие. — То-то он так всем интересовался!

Гроссмихель ходил крупными шагами и думал:

— Неужели и Берта арестована? Неужели у жены произвели обыск и нашли красный портфель с бумагами? ведь в них, как на ладони, вся деятельность «Разрешенной правительством радиотелепатической лечебницы на Каменноостровском проспекте», «Разрешенного правительством первого бюро по найму гувернанток и немецкой прислуги», «Кружка посетительниц лазаретов “Милосердие”», «Конторы кредитоспособности», «Бюро газетных вырезок» и прочих учреждений, по его плану основанных разными лицами и через Берту получающих от него инструкции…

Неужели в руки полиции попалось письмо из Берлина, адресованное на имя мифического Соколова и содержащее инструкции ему на случай, если будет исполнена мера выселения германских подданных из Петрограда?!

Нет, это было бы слишком ужасно, Берта неуловима, это — его единственная и лучшая ученица…

… Нет еще четырех лет, как он впервые увидел ее.

Она вошла в их дом в качестве бонны, только что покинув Берлин и пансион.

Фридрих сразу понял, что может сделать в его деле красота этой полу-девушки, полу-ребенка, если, конечно, он сам не смалодушничает и не увлечется ею.

Трех вещей шпион должен бояться, как огня: вина, женщин и друзей.

К трем вещам чаще всего должен шпион обращаться, чтобы выведать тайну: к женщинам, к вину и… друзьям.

И с места в карьер Фридрих повел сложную, опасную игру: надо было влюбить в себя, но самому не влюбиться, надо было влюбить в свое дело эту крепкую, свежую, ароматную розу, но не уколоться об ее шипы, надо было добыть беззаветно преданную рабу, не сделавшись самому рабом.

Это чрезвычайно трудно: женщины, одаренные такой притягательной красотой, действуют на мужчин, как на мух клейкие бумажки «Смерть мухам».

Красота Берты — «Смерть мужчинам!»

Приклеится к ней какой-нибудь неуловимый тип, тут его и бери голыми руками и вей из него веревку.

Чтобы после его и повесить на этой веревке.

Влюбить в себя Берту оказалось вовсе не трудно. В Петрограде у нее не было вовсе знакомых; у Фридриха прекрасные, проникновенные глаза, он смугл и строен, у него такие холеные руки и аристократические манеры, он так безумно щедр и окружен ореолом фаталиста: вся жизнь для него — смелый, дерзкий вызов судьбе: все на карту.

В один из воскресных вечеров, — воскресенье выходной день Берты, — Фридрих столкнулся с бонночкой у подъезда; Берта уже возвращалась домой из отпуска, а Фридрих отправлялся в клуб.

— Так рано, и вы уже домой!..

— Так поздно, и вы из дома!..

— Вы прекрасно могли бы пойти в театр или вообще как-нибудь провести еще часа два…

— Одной? Вы думаете, это весело?

— А вы разве пробовали вдвоем?..

Берта вспыхнула и еще больше похорошела.

— Я говорю, вдвоем с подругой… Ну, садитесь в автомобиль. Я вас прокачу по островам. Вы не видали острова, не знаете Стрелку?

Сверх ожиданий Берта, не упрямясь, вошла в его автомобиль, и они помчались.

— Вот счастливец! Вы можете кататься каждый день…

— То, что можно делать каждый день, перестает быть счастьем.

— Так неужели же вы несчастливец!.. У вас такая хорошенькая жена, такие миленькие дети, такая масса денег и такая… ха-ха-ха…

— Ну, договаривайте, договаривайте…

— …Такая очаровательная гувернантка!..

Фридрих в первый раз видел Берту такой разговорчивой, смелой и оживленной…

— Ну, положим, гувернантка не у меня, и я принужден завидовать Воле…

— Вы хотите, чтобы я кормила вас манной кашкой, как Волю…

— Манная кашка… фи!.. Это символ семьи и ее добродетелей…

— Вы говорите таким тоном, как будто семья вам наскучила…

— То, что видим каждый день, перестает быть счастьем…

— Позвольте… Но неужели может перестать быть счастьем такая прелестная женщина, как ваша жена?..

Фридрих не отвечал. Он барабанил пальцами по ручке дверцы и вполголоса повторял:

— Манная кашка! Манная кашка!

И вдруг резко повернулся к ней:

— Берта! Вы любите родину?..

— Родину? — изумленно переспросила Берта. — Какую родину?

— Мою родину.

— Россию?

— Нет, Германию.

— А вы разве германский подданный?

— Ну, конечно. И это мое счастье. Семья — это манная каша. Я делаю вид, что с удовольствием кушаю это блюдо. Но, во-первых, я не хочу быть несправедливым по отношению к жене: ведь она ради меня также сделалась германской подданной, отреклась от родины… А, во-вторых, надо, чтобы никто в мире не догадывался, что ты несчастлив, и тогда сам забываешь об этом…

Берта насторожилась:

— Зачем вы все это говорите мне?

— А я и сам не знаю, зачем… Должно быть, затем, что в вас увидел прекрасный цветок, выращенный на полях моей обожаемой родины… должно быть, затем, что с вами я могу говорить на настоящем берлинском языке, а не на чухонском наречии… Вы заметили, как говорит по-немецки жена?..

— Вы сегодня несправедливы к ней. Я могу подумать, что вы нарочно клевещете и на нее и на себя, чтобы сейчас признаться в любви мне, дурочке-гувернантке, и вскружить ей голову… Недостает еще, чтобы вы предложили мне пойти в ресторан и там за бокалом шампанского поболтать о любви к отечеству…

— Я не знал, что вы такая злая и такая… умная… Из всего, что вы сказали, верно одно: мне страстно хочется поболтать с кем-нибудь о моем милом Берлине… Вы недавно оттуда, и мне кажется, в ваших волосах еще сохранился запах липового цвета старых немецких лип…

— О, да вы поэт! Вы говорите, как в бульварных романах нашей милой родины…………….

— Позвольте… Но в каких же еще романах, как не в бульварных, богатый герой, собираясь делать признание своей жертве, говорит о любви к отечеству… Как будто вам кто-нибудь мешает бросить Россию и уехать на родину…

— Мешает…

— Кто? Семья?..

Он отрицательно качнул головой.

— Клуб?

Он отрицательно качнул головой и улыбнулся.

— Кто же? Что же мешает вам вернуться на родину?

— Родина! — и, словно спохватившись, что сказал больше, нем надо, резко замолчал.

— Герой моего романа говорит загадками. По-французски это называется epater le bourgeois…[473]