Сорока поставил фонарь, наклонился, пытаясь приподнять человека за плечи. Тот тихо застонал, забормотал что-то невнятно и быстро.

Шестнадцатилетним юношей Сорока воевал с гитлеровцами. В партизанском отряде, действовавшем в этих местах, он был подрывником-минером. Закладывал взрывчатку под железнодорожные пути, пускал под откос вражеские эшелоны, уничтожал мосты, минировал грунтовые дороги. Не раз сталкивался Сорока с оккупантами с глазу на глаз, не раз слышал их речь.

Несколько слов, слетевших с уст незнакомца, заставили обходчика насторожиться. Он разобрал: «Шарфюрер… шиссен… зо махт айн феретер…»[39] Значения некоторых слов Сорока не понимал, но сомнения не было: человек на снегу говорил по-немецки.

Взвалив раненого на спину, Сорока понес его к полотну железной дороги.

Автобус остановился в лесу, на перекрестке дорог. Глухо стукнули передние дверцы, выпустили из машины одинокую пассажирку, и через минуту автобус исчез с глаз.

Женщина какое-то мгновение стояла на шоссе, будто раздумывая, потом решительно свернула на узенькую лесную дорогу, и небольшая фигурка ее сразу же затерялась в густых зарослях орешника.

На ней был ярко-коричневый кожушок с цветным узором на рукавах и на груди, темная юбка, аккуратные сапожки на ногах и теплый пуховый платок, повязанный низко над самыми глазами. Приезжая ничем не отличалась от местных женщин, которых можно было встретить на каждой улице сел и поселков от Верхотурья до самых Карпат. Женщина шла извилистой лесной дорогой, время от времени посматривая по сторонам, как будто угадывая знакомые, но давно забытые места.

Несколько раз навстречу ей попадались одинокие пешеходы; обгоняя путницу, поскрипывали полозьями по талому снегу конные упряжки. Несколько раз женщина, казалось, порывалась заговорить с людьми, о чем-то спросить, но, видимо раздумав, лишь отступала на обочину дороги, пропускала сани и шла дальше.

Вскоре лес поредел. Женщина остановилась на опушке. Прислушалась к доносившемуся с низины лаю собак и, убедившись, что до села уже рукой подать, медленно зашагала в долину, размахивая узелком, зажатым в руке.

На улице по-вечернему притихшего села изредка появлялись люди. Они шли каждый своей дорогой, а молодая женщина в вышитом кожушке, все так же ни о чем никого не расспрашивая, шла протоптанной дорожкой вдоль заборов. Из-под пушистого серого платка блестели темные глаза, ощупывали заснеженные дворы и хаты.

В окнах зажигались огни. Кое-где курился над крышами дым. Невысокая фигурка в кожушке мелькнула в узеньком переулке, который вел вниз, к пруду, и застыла у забора. Женщина открыла калитку и направилась к кирпичному домику, что стоял в глубине двора, окруженный темными деревьями. Окна были закрыты ставнями, сквозь щели пробивался свет. Женщина оглянулась и решительно протянула руку к окну.

…Грицько Горишний только что сел ужинать. Его двенадцатилетний сын Славка пристроился рядом на скамье. Большие шершавые руки Горишнего лежали на столе. Белая вышитая рубашка, которую он, умывшись, только что надел, пахла мылом и суровым полотном.

Славка любил вечера, когда можно было вот так, как сейчас, сидеть за столом в теплой комнате, ощущать рядом тепло отцовского плеча, слушать его рассказ о том, как прошла неделя в работе на их нефтяном промысле.

Славка знает, что затерянные среди гор и леса скважины, где давно уже работает отец, это не простой промысел, на каких добывают нефть. Те, обыкновенные промыслы, разбросаны намного дальше, за несколько десятков километров, в Бориславе и вокруг него. Летом Славка ездил туда с отцом на большой грузовой машине за какими-то металлическими аппаратами, блестевшими на солнце медью рычагов и труб. В Бориславе все совсем иначе. Нефтяные вышки там всюду: на склонах гор, в лощинках, на околице города и даже во дворах и на огородах. И людей около них почти не видно. Только двигаются день и ночь, как живые, бесшумные качалки — вверх-вниз, вверх-вниз, без устали высасывают из земли нефть.

У отца на промысле не так, как в Бориславе. Инженер Иван Сергеевич и его помощники почти не отходят от скважины, колдуют у приборов, что-то измеряют, записывают. Они всегда заняты и озабочены. Днем не утихая стучат моторы. Часто из города приезжают на маленький промысел незнакомые люди. В небольшом домике, куда подвели телефон и где живет старший над всеми Иван Сергеевич, приезжие развешивают на стенах большие листы бумаги, где нарисованы чудны́е кривые линии, и допоздна, обступив эти листы, что-то доказывают друг другу и спорят…

Недавно Славка побывал у отца на работе. И увидел на промысле невероятную картину. Вокруг вышки, что стоит на отшибе, под горой, растаял снег и на земле появилась трава! Стояли крепкие морозы, по нескольку раз на день шел снег, иногда и метель поднималась, а на маленьком островке у скважины густо пробивались зеленые стебельки. Снежинки не успевали опускаться на землю и таяли над вышкой на лету, оседали на траву слезинками прозрачной росы. Из-под земли доносился глухой клекот, словно свирепствовал в глубине разъяренный зверь. Отец и еще несколько работников промысла, которых Славка знал в лицо, и приезжие незнакомые люди стояли под вышкой возле аппарата из труб и шлангов. Инженер Иван Сергеевич, в расстегнутой фуфайке, без шапки, не отводил глаз от приборов, где под стеклом танцевали тоненькие стрелки. Из отверстия в земле, куда спускалась широкая металлическая труба, высоко вверх струей бил раскаленный воздух и дрожал, как в летний зной. Над верхушками сосен клубился белый густой туман…

Как жалел Славка, что в те минуты не было рядом ребят из их шестого «Б». Станешь потом рассказывать про такое чудо, разве поверят. На смех подымут. «Трава на морозе? Приснилось тебе!»

Что происходило в горной долине в тот день, Славка понять не может. Пытался было расспрашивать отца, но тот только улыбается: «Лето зимой началось. Вот и зазеленело». — «Как же зимой — и вдруг лето?» — «А мы под землей печь затопили». — «Вы шутите, тато, а я серьезно… Расскажите!»

Отец потрепал Славку за вихры и уже готов был рассказывать, да, как нарочно, вспомнив что-то, подозрительно взглянул на Славку, протянул руку: «Покажи-ка свой табель». Славка засопел носом, но делать было нечего, полез в сумку. Отец водил пальцем по развернутому табелю, читал вслух: «Арифметика — «четыре», история — «пять», иностранный язык… гм… «тройка». Физика… э, голубчик, плохи твои дела! И по физике «тройка»? Выходит, объяснять тебе нет смысла». — «Почему?» — «Все равно не поймешь», — строго сказал отец. «Пойму! — закричал Славка. — Вот увидите, все пойму. Вы только расскажите». Но отец был неумолим. Он пообещал рассказать про удивительную скважину, как только в табеле появится по физике первая четверка.

Славка заглядывает отцу в лицо, ждет. Может быть, он изменит свое решение, может, забудет о тройке.

Но отец, видно, и не думает отменять свое условие. Он не спеша объясняет матери, почему последнее время редко приезжает домой, рассказывает, как много сейчас работы на промысле и что только недели через три, не раньше, можно будет отпроситься у инженера дня на два, чтобы сделать дома кое-что по хозяйству. А потом опять мало будет свободного времени…

Свежий борщ щекотал ноздри. Грицько Горишний пододвинул сыну ложку, позвал жену:

— Садись, Марийка. Хватит тебе там возиться. Мы с сыном проголодались.

Мария притворно нахмурила темные стрелки бровей.

— Вечеряйте, бродяги. Один неделями домой не является, а другой не успеет из школы на порог — сразу за лыжи. Не дозовешься его. Ужинайте, сейчас сметаны из погреба принесу.

В это время застучали в окно. Горишний поднялся из-за стола.

— Сиди, Грицю. — Мария набросила на плечи платок. — Это, наверное, соседка сито принесла.

Через минуту она вернулась в комнату, пожала плечами.