Во дворе было сонно и тихо по-ночному. Светились окна ватагинского кабинета. Вот прошел через двор Котелков. Славка проснулся. Наверно, от полковника.
— Что, товарищ майор, не спится полковнику?
— Спать в могиле будем.
23
После поездки в эмигрантскую богадельню полковник Ватагин еще раз пересмотрел все концы нитей изрядно запутанного клубка. Он был фронтовой чекист конца войны. Он вел тайную войну с противником в тылах наших армий: сегодня на полевом хлебозаводе, завтра в батальоне авиаобслуживания или где-то в развалинах только что занятого города. Он столько перевидал на допросах вражеских диверсантов, террористов, шпионов, «связников», что на всю жизнь хватило бы писать книги, одна интереснее другой. Но такого странного клубка он еще не разматывал — не приходилось. Он и генералу не все мог доложить: как-то неловко развлекать небылицами.
И все же, что бы ни обсуждал он теперь в кабинетах старших начальников, какие бы ни читал поступавшие с широкого фронта донесения, шифровки, протоколы допросов иногда весьма интересных лиц, — мысль его невольно возвращалась к группе Пальффи Джорджа, к нему самому и его исчезнувшим подручным. Зримых следов их работы пока что не так уж много: около трехсот павших коней; да несчастный Атанас Георгиев, да еще, наверно, устраненный с дороги ординарец, венгерский мальчишка, по которому скоро выплачет глаза его деревенская мать; да еще Марина Юрьевна, первая соучастница и не последняя жертва, которую, видимо, просто заразили сапом. Бывали дела по-страшнее…
И все же, чем больше Ватагин вдумывался, тем убежденнее была его мысль, что возня, которую затеял тут к концу войны противник, — опасная и нехорошая возня. Слишком громоздко была обставлена вся эта сапная диверсия, слишком много бутафории и реквизита для такого скромного спектакля. Нет, тут готовится гала-представление… Ведь что интересно: все восемнадцать баулов дипломатической переписки найдены не только запечатанными в полном порядке, но и целыми до листка — по описи, педантично составленной дипломатическим персоналом посольства перед бегством. Тогда, может быть, верно, что убийцы искали альбом? Это могло случиться, если они не знали, что альбома уже нет. Допустим, сам посол успел выбросить его в окно вагона за минуту перед тем, как ворвался в купе Атанас Георгиев. Тогда и подпоручик мог ничего не знать об этом альбоме. Бочонок с розовым маслом поглотил все внимание патриота-болгарина, и он не заметил ничего подозрительного.
Ватагин покачал головой — то, что он продумал, полностью совпадает с версией Шустова. Славка бежит по следу, как необученный щенок хорошей породы. Талантливый юноша, из него можно лепить что угодно, он еще весь впереди. Не подготовлен к серьезной работе, только на темпераменте выезжает, и, как обычно, в таких случаях — удачлив…
Но если в самом деле искали альбом Ордынцевой, тогда необыкновенно вырастает роль третьестепенного сотрудника посольства Ганса Крафта: зачем он рылся в квартире Костенко, если не затем, чтобы найденный им альбом Ордынцевой вручить послу в день бегства, а самому остаться на Балканах? И почему так важен этот альбом?
В третьем часу ночи Ватагин с удивлением увидел в дверях Шустова с бумагами в руках. Полковник уже снимал сапоги — надо же отдохнуть человеку.
— Ну, входи. Опять канцелярия?
— Разрешите доложить, Иван Кириллович. Надо о машине подумать, ведь у нас с вами шофера нет. На генеральской машине в запасе пять новеньких камер, а у нас пока что латка на латке.
— Ты за этим явился?
— Нет, не за этим.
— Тогда говори дело.
Адъютант, как обычно в минуты смущения или торжества, несколько развязной походочкой подошел поближе, чтобы дать себе время обдумать дальнейшее.
— Видите ли, товарищ полковник, на ваш запрос получен ответ из Баната…
И он положил на стол телеграфную ленту. Разведка двадцать шестой армии сообщала, что в городе Вршаце, в собственном доме, Ганс Крафт не появлялся. Три дня назад при захвате города от невыясненных причин сгорела конюшня с лошадьми во дворе дома Крафта — единственный пожар в городе, взятом почти без боя.
— Какова ваша концепция, товарищ полковник?
— Концепция? — Ватагин простодушно наклонил голову, глаза его светились умной улыбкой. — Изволь: моя концепция такова, что ты малый ничего, будешь когда-нибудь разведчиком. Жаль только, что синтеза не допускаешь. В одном ряду загадок нет ничего для их разгадки. Нужно соединить два или три ряда. И очень далеких. И тогда засветится этакая маленькая лампочка. На курсах, помнишь, было такое наглядное пособие: винтовка в разрезе, а рядом список всех ее частей. Надо было знать все части винтовки и палочкой дотронуться на чертеже. Если ответ правильный, лампочка вспыхнет, и старшина тебе скажет: «Садитесь, Шустов. Знаете оружие». А у тебя тут, Слава, как бы это тебе сказать: не светится…
Еще в школьные годы Шустов научился выслушивать наставления взрослых с интересом к душевному состоянию и ходу мыслей самого наставника. Можно говорить все, что угодно, понятное дело — «педагогика»; но если после сообщения о сгоревшей конюшне в третьем часу ночи полковник вызвал майора Котелкова — значит, Шустов не последний человек в разведке.
А полковник действительно вызвал майора Котелкова, и тот явился немедленно. Разговаривали они при закрытых дверях.
— Что, не спал?
— Опять с Цаголовым поселили. Всю ночь мешает спать: бубнит, что раз он такой красивый и бабы к нему льнут, так, значит, не видать ему настоящего задания. Очень обижается на ничтожные результаты обыска у Костенко. «Привез, говорит, целую полевую сумку сувениров».
— Он еще мальчик, но башковитый, — смеясь, сказал Ватагин. — Как полезет в бутылку — сразу акцент. Кавказская кровь… — Помолчал, потом совсем другим, усталым голосом спросил: — Все ли лошади у болгар зарегистрированы? Держите ли контакт с ветеринарными станциями? Вы проверьте насчет регистрации конского поголовья, не было бы кое-где саботажа.
— Утром проверю, товарищ полковник. Страна вся в движении. Границы открыты.
— Что еще скажете?
— Скажу, что не конское поголовье Болгарии решает в этой войне. Пройдем и скажем конскому поголовью: «Ауфвидерзеен»…
Ватагин с интересом посмотрел на Котелкова. Забавно все-таки, как по-разному можно думать об одном и том же. Он сам только что размышлял, что не конским поголовьем измеряется все это предприятие Пальффи, а для Котелкова, ежели конское поголовье не решает исхода войны, стало быть, «не эффективно», следовательно, и думать о нем нечего. Удивительно, как конъюнктурно натренированы воля и мысль таких людей!
— Вот что, Котелков, знаю вас не первый день, спорить с вами не буду, потому что бесполезно. Прошу придерживаться уставных отношений.
— Слушаюсь.
— Доложите все, что теперь знаете о Гансе Крафте.
Майор Котелков не торопясь закурил. Лицо усталое и серое в табачном дыму.
— Доктор Ганс Крафт — бывший фольксдейтч…
— Знаю: из сербского Баната.
— Держаться ближе к делу? — сухо полюбопытствовал Котелков.
Он не видел большой вины в том, что не заметил отсутствия в захваченном персонале дипломатического корпуса четырех второстепенных лиц. Были дела поважнее.
— Товарищ полковник, в германском посольстве Ганс Крафт был не бог весть что — третий секретарь. Прибыл в Софию из Вршаца в 1943 году. Дипломатического образования не имеет. Я все выяснил: неказистый, жиденький, располагал к насмешкам.
— Как мог банатский немец оказаться на дипломатической службе?
— Вы правы — это интересно. Но ведь даже имперский министр Розенберг, правая рука Гитлера — тоже фольксдейтч, из Прибалтики. Судя по «делу», Ганс Крафт был во время войны за какие-то особые заслуги, о которых подробнее не сказано, произведен в рейхсдейтчи, получил имперский паспорт.
— Что ж он с графом Пальффи детей крестил, что ли? — неожиданно резко спросил Ватагин.
Котелков ничего не ответил, продолжая монотонно докладывать: