Загрохотал засов, заскрипели бесчисленные крючки, цепочки, замки, преграждавшие вход в квартиру Кундюков.

— Это знакомая жены, — сказал Кундюк, входя в комнату. — Всё в порядке.

— Какого же чёрта она является так рано, когда все спят!

— Они с Анелей должны ехать утренним поездом в село, кое-что купить...

Дасько уже давно вышел из дома и шагал по наполнявшимся первыми прохожими улицам, а всё еще не мог успокоиться. Только что он хвастался перед Кундюком своей выдержкой, а тут его нервы сдали. Дасько сам не мог понять, как это случилось. Наёмник, шпион, он оставался наглым, самоуверенным до первого поражения. Поражением было то, что его обнаружили, за ним следили. Ясно, — он раскрыт. Разбито первое звено в той цепи, которую он собирался протянуть — буфет Тыскива не годится теперь для явок и свиданий. С самого же начала «работы» в Кленове Дасько попал впросак. Чья-то воля, более твёрдая, чем его, чей-то ум, более гибкий и проницательный, чем у него, парализовали все усилия Дасько.

Отец Иваньо казался сошедшим со страниц старинной книги, прославляющей деяния столпов католической церкви. Среднего роста, с круглым румяным лицом, говорившим о завидном здоровье, голубыми, чуть на выкате, глазами, мягкими, размеренными движениями и бархатисто-вкрадчивым голосом, отец Иваньо являл собой образец христианского смирения и приветливости. Жил он одиноко в небольшом домике с садом, соседей не сторонился, особенно охотно беседуя с детьми.

По вечерам ребята часто собирались у него в саду, и отец Иваньо рассказывал им столь же интересные, сколь душеспасительные истории о приключениях миссионеров в дальних странах.

Любезностью в обращении, различными мелкими услугами отец Иваньо сумел преодолеть среди жителей маленькой улицы, где находился его домик, то недоброжелательство, которое глубоко укоренилось в сознании простых людей Кленова и всего этого края по отношению к униатским священникам — верным слугам Ватикана. Конечно, лучше ко всем служителям униатской церкви знакомые отца Иваньо относиться не стали, но его самого выделяли из числа приверженцев унии.

Даже старый Андрей Вершило, бывший всю жизнь ярым безбожником, врагом церковников, признавал, что отец Иваньо является исключением из общего правила.

— Ненастоящий поп, — говорил Вершило, когда речь заходила об отце Иваньо. — Горилки не пьёт, экономки не держит. Живёт тихо, если не в церкви служит, то в саду своём копается или ребятам сказки рассказывает.

Вершило, по секрету говоря, и сам любил побеседовать с «ненастоящим попом». Разговоры их больше касались видов на урожай винограда, способов ухода за пчёлами и других, столь же мирных предметов. От тем, связанных с политикой, отец Иваньо явно уклонялся, а на попытки Вершило подвергнуть сомнению догматы святой веры и первоапостольской церкви отвечал деликатным молчанием.

Эти беседы всегда оставляли у Андрея Вершило двойственное впечатление.

— Вроде ничего человек, — говорил он, а потом, помолчав минуту, добавлял: — Недавно он у нас живёт. Посмотрим, что дальше будет.

Дни мирного жития отца Иваньо текли один за другим, ничем не нарушаемые. Когда священник шёл по улице в своей чёрной, простого покроя сутане и широкополой касторовой шляпе, встречные приветливо кланялись ему, отвечали на широкую улыбку толстых губ отца Иваньо так же радушно, благожелательно.

Дасько считал, что только он один знает подлинное обличье Иваньо — крупного деятеля греко-католической церкви в Закарпатье, ярого сторонника Ватикана, непременного исповедника всех приговорённых в его округе гитлеровцами к смерти. Часто случалось, что после такой исповеди снова начинались аресты, лилась кровь. Отец Иваньо делал то, что не удавалось гестаповцам — с иезуитской тонкостью выпытывал в предсмертные часы у какого-нибудь осуждённого оккупантами ни за что ни про что гуцула фамилии друзей, приятелей, «сообщников».

Когда дела хозяев отца Иваньо на фронте стали совсем дрянными — Советская Армия взяла Киев и неудержимо пошла дальше на запад, — отец Иваньо исчез из Закарпатья. Появился он в Кленове скромным священником одного из многочисленных униатских храмов. Соседям Иваньо рассказывал, что жил раньше на Холмщине и в случае нужды мог подтвердить этот рассказ официальными документами, выданными в канцелярии митрополита Шептицкого, помещавшейся во Львове, на Святоюрской горе.

Расчёт Всеволодова был верен. Убежище у отца Иваньо Дасько приберегал для себя на самый крайний случай. До сих пор он не говорил о нём никому, даже Кундюку, и теперь, почувствовав опасность, хотел обратиться к Иваньо, чтобы окончательно сбить со следа разведку. Кундюка он намеревался, пока обстановка не станет более безопасной, оставить на произвол судьбы. Всё равно толку от него нет никакого. Когда тревога уляжется, можно будет снова вернуться к Денису.

Встретиться с Иваньо Дасько решил в соборе.

Огромный средневековый храм был убран с пышностью, присущей униатским и католическим церквам.

Позолоченная статуя Христа, изогнувшись в предсмертном отчаянии, смотрела на одинокие фигуры молящихся. Свечи горели тусклым желтоватым пламенем, бросая тёплые блики на холодный мрамор стен. Голоса певчих то взлетали к куполу, где, весело попискивая, носились стрижи, то опадали до низких рокочущих нот, гулко разносившихся по всем уголкам зала, окаймлённого массивными колоннами.

Дасько вошёл в собор, когда молебен окончился. Обождав немного, он попросил церковного служителя вызвать отца Иваньо.

Священник вышел из бокового придела, медленно, оглядываясь — ища того, кто его звал.

Дасько приблизился к нему.

— Отец Иваньо, — сказал Дасько, — я хотел бы у вас исповедаться.

Иваньо внимательно взглянул на своего собеседника. Встревоженность мелькнула в глазах священника и сейчас же угасла, взор Иваньо принял обычное профессионально-ласковое выражение. Однако это не укрылось от Дасько.

— Вы узнали меня, — сказал Дасько, когда они вошли в исповедальню, похожую на поставленный вертикально большой ящик. — Мы встречались однажды в кабинете гаулейтера Украины господина Эриха Коха.

Румяное, добродушное лицо Иваньо сохраняло спокойствие.

— У меня плохая память, — ответил он.

Дасько ждал, что за этими словами последует вопрос. Но Иваньо молчал. Он предпочитал, чтобы этот неизвестный человек сам сказал о настоящей цели своего прихода.

Видя, что священник не склонен завязать беседу, Дасько пожал плечами и заговорил снова:

— Я хотел бы побеседовать с вами.

— О чём?

— Вы должны помочь.

— Кому?

— Тем, кто помогает вам и, будем откровенны, пан отец, руководит вами.

Иваньо молчал. Грубые, в сущности очень примитивные, несмотря на их внешний эффект приёмы Дасько, выработанные в камерах следователей и шпионских притонах, разбивались об иезуитскую увёртливость священника. Если Дасько можно было сравнить с тяжёлой узловатой дубиной, которой разбойник убивает встреченного в лесу крестьянина, то Иваньо походил на отравленный кинжал — тонкий, гибкий, уничтожающий мгновенно и бесшумно...

— Что же вы молчите? — не выдержал Дасько.

— Я жду, что скажете вы.

— А что я должен сказать?

— Не знаю.

— С вами трудно говорить.

Иваньо не ответил.

Дасько окончательно должен был признать своё поражение.

— Я пришёл к вам с просьбой.

— Долг христианина повелевает мне помогать ближнему.

— Даже в том деле, о котором я хочу вас просить?

Иваньо встретился взглядом с Дасько. Или шпиону показалось, или это произошло в действительности — священник сделал чуть заметный утвердительный знак. Только теперь Дасько понял истинную причину увёрток отца Иваньо. «Ловок, пан отец, — подумал Дасько. — Ведёт беседу так, чтобы ни одной улики против него не было, любое слово можно было истолковать, как хочешь».

Разгадав тактику Иваньо, Дасько почувствовал себя увереннее.