— Не знаю, — усмехнулся Леонов.

_______________

Альтиметр показывал три тысячи метров, а самолёт продолжал набирать высоту. Глухо, равномерно урчал мотор. Под машиной скорее угадывались, чем виднелись в ночной темноте бесформенные очертания редких, клубящихся облаков. В кабине становилось холоднее и холоднее.

Один из пассажиров — среднего роста, худой, с глубокими, как бы вырубленными топором морщинами на длинном угловатом лице и бледно-мутными неподвижными глазами, сказал, зябко пряча руки глубже в карманы форменной эсэсовской шинели:

— Сейчас — самый опасный участок пути. Двадцать минут мы должны лететь над территорией, занятой американцами.

— Я не боюсь опасности, — ответил тот, к кому обращался эсэсовец. — Но в общем эта поездка — глупейшее предприятие. Меня отрывают от важных дел в Кленове и посылают за несколько тысяч километров для того, чтобы выбрать из пленных офицеров генерала Андерса каких-то субъектов, которые всё равно не смогут сделать для нас ничего путного.

Эсэсовец состроил неопределённую гримасу, не желая дальше продолжать разговор на такую тему, и после некоторого молчания сказал:

— Смотрите. Это линия фронта.

Облака разошлись, под самолётом виднелась земля. Темнота не позволяла рассмотреть, что там внизу — поле, лес, обезлюдевший город, разорённый войной. Только изредка то тут, то там вспыхивали огненные точки — орудийные и миномётные выстрелы.

С земли вырос луч прожектора — бледно-прозрачный, упругий, как струя воды, направленная гигантским шлангом. Сделав несколько взмахов по горизонту, луч начал медленно, осторожно подкрадываться к самолёту. Вслед за первым прожектором зажглись ещё три. Их лучи соединялись, перекрещивались, расходились в стороны, потом опять сливались в одну серебристую широкую полосу, концом своим упирающуюся в далёкие, мигающие звёзды.

— Чёрт! — сказал эсэсовец, вынимая руки из карманов, — ему внезапно стало жарко. — Куда делись эти проклятые облака? Небо чисто, и нет ничего легче, чем нащупать нас.

Как бы в ответ на его слова один из лучей упёрся прямо в фюзеляж самолёта. Машину резко качнуло — лётчик сделал манёвр, пытаясь уйти от прожектора. И тотчас же почти под самой плоскостью медленно проплыли огненные разноцветные шарики — трасса снарядов скорострельного орудия.

На секунду серебристый луч остался где-то сзади, но самолёт был уже пойман вторым лучом, третьим. Тщетно лётчик крутыми поворотами, потерей высоты пытался выйти из ослепляющего перекрестия — прожектористы ухватили его прочно. А вслед за ними вошли в дело зенитчики. К самолёту со всех сторон потянулись трассы: оранжево-алые — крупнокалиберных пушек, тонкие, пунктирные, похожие на фейерверк — скорострельных, почти непрерывные, клонящиеся к земле струи — пулемётного огня.

В самолёте раздался дребезжащий треск. Сзади, недалёко от того места, где сидели пассажиры, появилось узкое, продолговатое отверстие с рваными краями. Острый, изогнутый, как серп, осколок застрял в шпангоуте. По кабине засвистел сырой пронизывающий ночной ветер.

Эсэсовец испуганно вскочил.

— Всё пропало! — закричал он. — Нас собьют.

Его спутник побледнел, поднялся со своего места. Это был невысокий, коренастый, длиннорукий человек. Неуверенными, судорожными движениями он старался поправить съехавший на бок парашют, потом, вспомнив что-то, спросил эсэсовца:

— Пилот и штурман знают, кто я такой?

— Да. Я сказал, что едет важный офицер гестапо.

— Зачем вы это сделали?

— Чтобы они особенно внимательно и осторожно везли нас.

— Глупости! Теперь нужно уничтожить и того и другого. В плену они меня выдадут.

Двое разговаривали быстро, стараясь перекричать друг друга в бешеном вое мотора, качаясь из стороны в сторону при неожиданных маневрах самолёта.

— Уничтожить их нельзя, — ответил эсэсовец. — Неуправляемый самолёт начнёт падать, и мы не успеем выпрыгнуть. А может, лётчику удастся произвести посадку. Это безопаснее всего...

Распахнулась дверь рубки пилота. На пороге появился штурман.

— Самолёт горит! — что было силы крикнул он. — Спасайтесь!

Вместо ответа длиннорукий выхватил пистолет и выстрелил в штурмана. Тот медленно упал лицом на жёсткий пол кабины. Самолёт накренился, и тело убитого откатилось в сторону, к сиденьям.

Почти не меняя позы, только повернув пистолет вправо, длиннорукий продолжал вести огонь — по эсэсовцу. Эсэсовец охнул, угловатое длинное лицо его с грубыми, точно прорубленными топором морщинами, приобрело недоумённое выражение. Бледно-мутные неподвижные глаза закрылись.

— Так будет вернее, — пробормотал длиннорукий. — Жаль, что нет времени расправиться с лётчиком.

Ещё раз поправив парашют, длиннорукий рванул дверь пассажирской кабины и прыгнул в холодную, сырую ветреную темноту...

Рядовой третьего взвода роты «Койот» Боб Деррей первый подбежал к парашютисту, спустившемуся с подбитого немецкого самолёта.

— Сдавайся! — крикнул Боб, как только парашютист очутился на земле. — Ты окружён!

Последнее Деррей прибавил для того, чтобы испугать немца и подбодрить самого себя. Окружать парашютиста было некому, если не считать самого Деррея. Но немец и не думал сопротивляться.

— Я майор германской армии Генрих Штафф, — на ломаном английском языке ответил он. — Я сдаюсь. Не стреляйте.

— Брось оружие! — приказал Боб и осторожно, не спуская пленного с прицела автомата, начал подходить к майору.

Штафф стоял, высоко подняв руки, стараясь всей позой и выражением лица, насколько это было возможно в темноте, показать своё миролюбие и беззащитность.

Подняв валявшийся тут же майорский «парабеллум», Деррей повёл добычу в штаб.

Но почти у самого края деревни, где расположилась рота «Койот», случилось неожиданное приключение, о котором Боб не раз вспоминал впоследствии.

Деррей медленно шагал вслед за майором, продолжая держать его под дулом автомата, когда сзади раздался хорошо знакомый голос. Боба окликнул Том Баунти — приятель из того же третьего взвода.

— Подожди, Боб, — просил Баунти. — Я тоже веду ночную птичку. Это немецкий лётчик. Его поймали зенитчики, а капрал поручил отвести в штаб мне.

Боб и майор замедлили шаги. Баунти с пленным догнали их. Увидев майора, лётчик начал яростно и быстро говорить, показывая на него.