— Аппарат испытывался в скважине номер шесть. Вон она, видишь, у подножия горы, — показал Бранюк рукой в окно. — Это было в ноябре. Термоинжектор действовал безотказно. На протяжении тридцати шести часов беспрерывно у подножной скважины стонала и парилась земля. Было холодно, вокруг поднялся туман. Полтора дня мы не отходили от приборов ни на минуту. Потом я перекрыл газовую магистраль. Питание факела прекратилось. Но пламя не погасло. Горение в глубинах продолжалось! Ты понимаешь, что это означало? На третьи сутки операторы подняли на поверхность двухрядный лифт. У меня похолодели руки. Обсадная колонна, трубы и термокамера превратились в бесформенную массу, расплавились. Температура поднялась так высоко, что даже порода поплыла, как воск. Инженер Фокеев, техник Закиров, операторы бросились меня обнимать, они что-то кричали и смеялись. Только тогда я понял все. Пласт наконец не устоял. Мы «подожгли» его.

— Конструкция термоинжектора проста. Это верно, — продолжал Бранюк. — Но газ, газ… Вот что не дает мне покоя. В самом методе термической обработки пласта есть еще белые пятна. После прогрева шестой скважины мы много работали над конструктивным улучшением аппарата. Уже изготовлен новый образец. На этот раз взят специальный сплав огнеупорных металлов. Теперь аппарат выдержит жар пекла. Назавтра планировали спустить термоинжектор в скважину номер три. Она мертва уже больше семи лет. Но я решил отложить испытания. Чувствую, существует второй вариант решения задачи, как бы тебе объяснить… Ученик ломал голову и задачу решил. Все как будто бы на уровне. Результат сошелся с ответом. И все же учитель ставит четверку. Только четверку! Потому что путь, по которому пошел ученик, не самый лучший. Меня не удовлетворяет процесс горения, факел, создаваемый термоинжектором. Это не каприз неудовлетворенного изобретателя, нет. Горение — процесс сложный, у него свои отклонения, исключения и законы… Тебе кажется, что я начинаю издалека? — Бранюк посмотрел на Юрия. — Но мы подошли как раз к тому, о чем я и хотел тебе рассказать. Аппарат для термического воздействия на нефтяной пласт был изобретен намного раньше, чем это сделал я.

Юрий Калашник широко открыл глаза.

Предостерегающим жестом Бранюк не дал ему заговорить и продолжал:

— Я полагаю, что конструкция того термоинжектора сходна с моей, но кое в чем иная. В ней — я почти уверен — найдено то последнее звено, которого еще недостает на этом чертеже, — провел ладонью по ватману инженер. — Думаю, что дело в совершенствовании процесса горения. Я задался целью во что бы то ни стало воспроизвести то, что уже существовало, но, к сожалению, утрачено для нас.

— Кто же создал термоинжектор до тебя? Откуда тебе стало известно о его технических данных, если изобретение потеряно?

Инженер задумчиво смотрел в окно на плывшие в небе белые облака. Юрий Калашник ждал. Он почувствовал, что сейчас услышит что-то такое, о чем друг его, наверное, не рассказывал раньше никому.

— Мое детство прошло во Львове, ты знаешь, — начал Бранюк. — Отец был столяром. Помню, от него пахло клеем и свежими стружками. Он брал меня на колени и всегда улыбался, весело и беззаботно, — голос Бранюка изменился, стал глухим. — Веселый был отец… Так, по крайней мере, мне казалось тогда. Позже, когда подрос, я начал понимать, что веселого в его жизни было мало. Он всегда был озабочен тем, где найти заработок, чтобы принести домой несколько злотых на хлеб. Тяжелые были годы. Рабочие бастовали. Всюду разъезжали конные жандармы. Случалось, мать не пускала меня на улицу — в городе гремели выстрелы.

В те дни отец забегал домой на несколько минут и снова куда-то уходил надолго. Несколько раз к нам с обыском являлась полиция. Что искали — не знаю. Потом отец исчез совсем. Мать говорила, ему удалось найти работу в селе. Ей не хотелось, чтобы я знал правду. В «Бригидки» — была такая во Львове тюрьма — она носила передачи отцу тайком от меня…

Однажды ночью, это было в тридцать восьмом году, к нам постучали в окно. Мать впустила в комнату мужчину с перевязанной рукой. Я знал его. Он работал кузнецом на Подзамче, часто приходил к отцу, они надолго уединялись в кухне. Мать в такие минуты тревожно посматривала в окно и хваталась за сердце, как только в коридоре раздавался звонок или у наших дверей слышались чьи-то шаги… Так вот. Ночной гость показал матери небольшую фотографию. Мать взяла ее и заплакала. Кузнец сидел у нас до рассвета и тихо разговаривал с матерью.

Через несколько дней я нашел ту фотографию, она была вложена в книгу, Узнал на ней отца. Таким он и запомнился мне больше всего: в берете, в клетчатой безрукавке, с пистолетом на поясе. Рядом с ним стояли люди, тоже странно одетые и с оружием. Один держал в руках знамя, на развернутом полотнище четко выделялись слова: «За вашу и нашу свободу!» Только много лет спустя я узнал, чье это было знамя и через сколько земель пронес фотографию раненный в Испании боец Интернациональной бригады, львовский кузнец с Подзамче, которому чудом удалось избежать французских концлагерей и вернуться в родные края.

А отец не вернулся. В Интернациональной бригаде он был командиром взвода и погиб под Гвадалахарой. Через год не стало матери. У нее было больное сердце. Меня взял к себе ее брат. Детей у него не было. Он, его жена — вот и все семейство. Жилось мне там неплохо. Дядя работал сначала в Бориславе на нефтепромысле компании «Стандарт ойл», а затем — во Львовской «политехнике». В молодости ему удалось закончить Варшавскую академию. Для украинца из бедняков это было почти несбыточной мечтой. Но дяде посчастливилось. На его недюжинные способности обратил внимание польский профессор Пилляр, известный химик и знаток нефтяного дела. Со временем профессор взял к себе дядю своим ассистентом. Бульварные польские газетки начали было травлю преподавателя-украинца. Но вскоре умолкли. Пилляр дал им бой. Старого профессора знал весь научный мир, с ним приходилось считаться…

Я не раз видел Пилляра у дяди. Жаль, что мне в студенческие годы уже не пришлось слушать его блестящих лекций. Гитлеровцы расстреляли профессора под стеной городской цитадели в 1941 году вместе с группой львовских ученых…

Когда фашисты ворвались в город, дядя почти перестал выходить из квартиры. Дни и ночи просиживал в своем кабинете. Он не хотел замечать, что творилось вокруг. Изредка к нему наведывались знакомые, чаще других приходил его старый коллега еще по академии. Как только начинался разговор о положении на фронте или о «новом порядке», заведенном гитлеровцами на оккупированной территории, дядя всегда обрывал его одной фразой: «Политикой не интересуюсь, у меня свои заботы». Действительно, он работал много и напряженно. Еще в Бориславе, задолго до 1939 года, начал какие-то исследования, потом продолжал их во Львове, время от времени выезжая на нефтепромыслы.

Дядя был неразговорчивый и нелюдимый всегда. В годы оккупации он замкнулся в себе еще больше. Многого он не понимал. Да что говорить. Человек был далей от борьбы, от всего того, чем жили мой отец и его друзья, Дядя тешил себя мыслью, что наука есть наука и при любых обстоятельствах его домашняя крепость — кабинет — останется неприкосновенным, надо только ни во что не вмешиваться. Даже гибель Пилляра не рассеяла его иллюзий. Он считал это лишь трагическим недоразумением, тяжелой случайностью войны.

Работал дядя по шестнадцати часов в сутки. Так уж было заведено, что кофе и завтрак я носил ему в кабинет. Войду, бывало, поставлю молча на стол чашку и тихонько выйду. Не мешал ему, и он был доволен. Но как-то вечером я нарушил установленный порядок, принес ему бутерброды и вдруг спросил, что он чертит и пишет по ночам. К моему удивлению, дядя не рассердился. Возможно, он устал и хотел отдохнуть, а может, ему просто захотелось поделиться с кем-нибудь своими планами. Он взял меня за плечи и подвел к чертежной доске.

История загадочных кладов нефти, их фантастическая неприкосновенность не на шутку взволновали мое детское воображение. Дядю будто подменили. Он разговорился, рисовал все такими яркими красками, с таким увлечением, что я сидел как завороженный. Передо мной открывался таинственный мир подземного сказочного мертвого царства, которое ожидает своего храброго Ивана-царевича. Не знаю, может, как раз в те минуты я и стал нефтяником, — улыбнулся Бранюк. — Потом дядя долго и терпеливо объяснял мне чертеж, втолковывал, как будет действовать каждая деталь аппарата, который он конструировал много лет, начав еще там, в Бориславе. Далеко не все из того, что я услышал, было мне понятно, и все же мое сознание впитало главное: тайны нефтяных пластов для этого человека уже не существует!