- Пожалуйста, проходите, доктор, - сказала она заискивающе и подвела его к высокой ковровой кушетке на которой лежал раненый. Подзолов сел на стоявший рядом стул. Высокий, плотный Шелегия, каким доктор его знал, сейчас был неузнаваем. Эти несколько дней резко изменили черты похудевшего, небритого лица. Раненого, несомненно, лихорадило. Темные круги вокруг глаз говорили о бессонных ночах. Выпростанные поверх одеяла желтые руки беспомощно лежали вдоль тела. Больной с трудом повернул к врачу голову, и Подзолов увидел устремленные на него настороженные глаза.

- Ну, как себя чувствуете? - Начал Подзолов.

С трудом раздвинув пересохшие губы, раненый чуть слышно ответил:

- Плохо, доктор!

- Где у вас тут можно вымыть руки? - обернулся Подзолов к стоящей около него женщине.

Пройдя в маленькую кухоньку, он долго мыл руки, потом вытер их насухо коротким мохнатым полотенцем и возвратился к раненому.

Сняв несколько слоев марли, густо пропитанной какой-то зеленой жидкостью, врач увидел отечное бедро. Небольшое пулевое отверстие с багрово-синими краями было закрыто. Увеличенные паховые лимфатические узлы говорили о воспалении, но характерного ожега от выстрела в упор Подзолов не увидел. У него зародилось подозрение, что женщина сказала ему неправду. Продолжая искать выходное отверстие пули, врач осторожно приподнял больную ногу. Раненый застонал, но Подзолов, не обращая внимания, тщательно осмотрел всю ногу. Места выхода пули он так и не нашел. Ранение было слепое, и доктору стало ясно, что выстрел был произведен с расстояния не меньше 50- 100 метров. «Вот так выстрел на вечеринке», - мелькнула у него мысль. Он встал.

- Его необходимо сейчас же отправить в больницу. Сейчас же! - повторил он, заметив попытку женщины что-то возразить. - Иначе будет поздно!

Курортный сезон был в разгаре. Приморские поселки, селения и города на юге от Сочи, в те годы еще лишенные элементарных удобств, - рассадники малярийного комара, звенящими тучами висевшего над низменностями приморской полосы, - были полны приезжих. Абхазия становилась модным местом отдыха, пока еще не организованного и примитивного. Привлекало солнце, по которому так стосковались северяне, синее, спокойное море, лесистые горы и фрукты - груды всевозможных плодов, дары щедро плодоносящей земли. Берега были густо усыпаны купающимися и загорающими на солнце. Каждому хотелось привести домой в виде загара частицу южного солнца. Дни текли спокойно и размеренно. Тишина, нарушаемая только непрерывным однотонным звоном цикад, дрожащее марево нагретого воздуха, все располагало людей к безделью и лени.

Так проходили дни и в Новом Афоне. Днем бесконечное купание в тепловатой воде, вечером в парке традиционные киносеансы - виденные еще дома фильмы, теперь уже старые и изношенные, с частыми паузами из-за обрывов. Пока обозленный механик, чертыхаясь, склеивал оборванные концы ленты, доморощенные остряки, пользуясь темнотой, изощрялись в шутках на его счет.

После окончания сеанса все медленно расходились по своим комнатам и укладывались спать. Некоторое время в аллеях еще мелькали неугомонные парочки, но постепенно гасли огни, и все погружалось в темноту. Так беззаботно проходило время.

Правда, иногда отдыхающие слышали по ночам выстрелы в горах (чтобы не волновать их, им говорили, что это охотники), а однажды даже взрыв (сооружали запруду, как пояснил директор). Любители ночных купаний, возвращаясь с моря, замечали на берегу усиленные наряды пограничников со служебными собаками, видели группы вооруженных горцев, уходящих в сторону перевалов, и были бы удивлены, узнав, что это оперативные работники. Скрытая война с остатками контрреволюционного подполья не ослабевала ни на минуту. Дело было не только в том, чтобы обеспечить отдых и труд советских людей, - необходимо было ликвидировать раз и навсегда даже мысль врага о реставрации.

Итак, одни отдыхали, другие трудились, не спали ночами, пытаясь предугадать замыслы врага, сидели в засадах: «Взять живым», - такова была их задача даже тогда, когда в них стреляли, потому что они знали - мертвый ничего не скажет, не поможет приоткрыть еще один кусочек тайны.

В это лето среди отдыхающих в Новом Афоне оказался и Даур Чочуа.

От болтливых администраторов/ стало известно, что ранение он получил в стычке с бандитами недалеко от дома отдыха, и скромный, даже застенчивый Чочуа стал самой популярной личностью. Им интересовался и московский детский писатель, стихи которого знала наизусть вся детвора, и не менее известный врач-гомеопат, профессор, тучный румяный старик с холеной бородой, и молодой, совершенно лысый инженер болезненного вида, всюду появлявшийся с женой, подвижной и очень властной женщиной. Иногда к ним присоединялся и больной туберкулезом композитор, который большей частью сидел в своей комнате и музицировал.

Чочуа терпеливо выслушивал новых добровольных помощников и передавал их сведения в Сухум для проверки.

Часто заходил в дом отдыха и Строгов, живший в нижней гостинице под видом «дикого» отдыхающего. За время своего пребывания в Афоне он приобрел много друзей, продолжал встречаться со стариком Нифонтом и был в курсе всей местной жизни. Наблюдая за настоятелем бывшего монастыря, он замечал, что внешний образ жизни Иосафа не изменился. Связные от него, хотя и реже продолжали уходить на перевал, в Псху. И Строгов, и радист, следивший за работой передатчика, были встревожены тишиной в эфире. Они понимали, что тишина эта временная. Афонский участок был закрыт, но враг где-то радом. И Даур Чочуа, и Николай Строгов, и местные пограничники, и чекисты в Сухуме и Москве знали, что приближается момент развязки, когда надо будет одним ударом вскрыть созревший нарыв. Пока же малейший неверный шаг мог нарушить планомерность и последовательность всей операции. Поди тогда, собери всех снова!

Напряжение достигло предела. Почти все было уже ясно. Вот только Кребс, полковник сэр Кребс, старая хитрая лиса, оставался неуловимым. Теперь это было единственно важной причиной, задерживавшей ликвидацию всей группировки.

Москва все больше и больше интересовалась Жирухиным. Если анкетные дореволюционные данные скупо рассказывали о его жизни, то послеоктябрьский период был известен более полно. Революционная буря бросала его с места на место. В одной из его анкет Бахметьев наткнулся на упоминание о пребывании Жирухина в Ростове-на-Дону. Шел грозный восемнадцатый год. Озлобленные офицерские полки Деникина, подкрепленные кубанскими и донскими, в основном конными, казачьими частями, обильно снабженные и вооруженные Антантой, рвались из хлебных предгорий Кавказа к магистралям. Что же бросило сюда из голодной, военной Москвы этого человека?

Неужели только желание отъесться на обильных казачьих хлебах? Нет, более вероятными были страх и ненависть к новому, в таких муках рождаемому, непонятному миру, отнимавшему у Жирухина не только уже приобретенное благополучие, но и будущее.

За Ростовом следовал Донбасс, потом Киев, где Жирухин задержался на более продолжительное время и даже работал в министерстве промышленности и торговли марионеточного правительства Скоропадского, аристократа и генерал-адьютанта Николая II. Приход к власти Петлюры не отразился на Жирухине. Он остался там же, сменив только хозяина. Осенью девятнадцатого Александр Семенович успел послужить и Деникину. Но наступающие части Красной Армии заняли Киев, и, видимо, не успев убежать за границу, он остался безработным. Двадцатый год застает его уже в Москве, в Высшем Совете Народного Хозяйства, где он работает старшим инженером Главэлектро. Вероятно, в это время окончательно определилось его отношение к молодой республике, потому что в 1923 году ОГПУ арестовало Жирухина за срыв снабжения в Харькове. Но вскоре его освободили, он переехал в Шахты. Потом бросил работу в этом городе и срочно возвратился в Москву. Появился в роли инженера небольшой артели с очень длинным и путанным названием, по которому было трудно определить, что это за организация. Работа, конечно, не для него - просто он пережидал. Прошел год, и по рекомендации Тавокина его направили в Сухуми на строительство новой ГЭС.