— Выполняйте приказ! — Не оглядываясь, Петришин пошел вперед едва заметной тропкой.

Хутор был маленький. Окруженные лесом, жались друг к другу несколько хатенок. Во дворах — ни души. Казалось, все вокруг вымерло. На окраине хутора, за забором из длинных неотесанных бревен, дотлевало пожарище. На месте сожженного дома торчала печь с закопченной трубой. Ветер доносил сладковатый угар и резкий запах смолы.

Петришин шагал, крепко сжав зубы. Лицо этого высокого двадцатидвухлетнего юноши было мрачным и смертельно утомленным. Но непреодолимое желание закрыть глаза уже улетучилось, будто отогнанное дымом сожженного бандитами дома.

Через минуту лейтенанта догнал старшина Кузьмин. Они зашли во двор с высоким орехом у перелаза. Из хаты, еще с зимы обложенной сухим сеном, вышел седой старик в полотняной рубашке. Жестом пригласил пограничников в дом.

Петришин сел на скамью, вытянул натруженные ноги, смотрел, как Кузьмин жадно пьет воду из большой медной кружки, поданной пожилой хозяйкой в накинутом на плечи кептарике[30].

Старик сидел напротив, сосал коротенькую самодельную файку[31].

— Давно прошли они, батьку?

Старик поднял на Петришина выцветшие глаза, поправил фитиль в коптилке, покачал белой головой.

— Перед заходом солнца.

— Кого сожгли?

— Старого Богдана Проця хату спалили. Говорили: за то, что газеты из района носит.

— А сам Проць?

— Господь миловал, успел уйти. И дочка с ним ушла. Сказал, в район пойдет, за подмогой… — Морщинистое лицо с желтыми, прокуренными усами приблизилось к Петришину, из-под седых бровей сурово взглянули глаза. — За старшего ты будешь, сыну?

— Я, батьку.

— Поговорить с тобой должен.

— Говорите.

— С тобой одним.

Петришин взглянул на старшину. Тот насупился, забросил за спину автомат, нерешительно потоптался у порога и вышел, тихо прикрыв дверь.

Старик понизил голос.

— Знаешь, за кем гоняешься?

— Знаю.

— Знаешь, да не все. — Дед не спеша раскурил от коптилки погасшую трубку. — Были те бандюки и в моей хате. Бабцю мою, — кивнул на жену, вытиравшую вышитым полотенцем деревянные ложки, — на двор вытолкали, а я на печи лежал, не заметили… Чую, внесли они с собой что-то тяжелое, на лавку поставили. Один спрашивает: «Если не прорвемся, тогда с сундуком как быть? В болото?» Другой выругался: «Сдурел, что ли? Что бы ни случилось, должны доставить… Не сможем донести, что-то придумаем. Бросать нельзя, в нем все наше богатство…»

Старик помолчал.

— Сдается мне, Гандзя скарб[32] несет. Золото награбленное. Что же еще? А идти они договорились к Гнилому Яру. Ты, сыну, поспеши, они коней бросят, там на конях не пройти. Ты их настигнешь, душегубов проклятых.

Петришин и сам знал, что не было у Гандзи другой дороги. Только к Гнилому Яру, лесом, что тянется меж холмами и болотом.

Но что за груз могли нести бандиты? Неужели действительно ценности? Может, это и держит всю шайку вместе, как магнит, а может…

Арсений Петришин так и не сомкнул глаз за сорок минут отдыха. Он лежал на скамье, на постеленном старушкой кожухе, заложив руки за голову.

За окном надвигалась тихая ночь, наполненная ароматами ранней весны. Однако не могла быть спокойной эта ночь, пока где-то рядом в лесу бродила шайка Гандзи.

Под утро с севера надвинулась туча, притушила свет луны. Исчезли синеватые тени. Деревья и отроги скал утратили загадочность очертаний, окунулись в темень.

Петришин взглянул на зеленоватый циферблат часов. Десять минут четвертого. И, словно успокаивая лейтенанта, из ночи донесся крик совы. Кузьмин подавал сигнал — все готово: пограничники цепью залегли над склонами яра справа и слева, ожидая команды, чтобы ударить свинцом в непроглядную пропасть внизу.

В двадцати метрах впереди начинался пологий спуск к яру. Лейтенант напрягал зрение, прислушивался. Где-то здесь должны были притаиться бандитские часовые, прикрывая подход к убежищу шайки. Подозрительным казался старый сарай, что темнел невдалеке. Петришин давно заметил под стеной сарая что-то похожее на темную человеческую фигуру. Теперь он ждал. Если там бандитский пост — отсюда в яр не проникнуть внезапно. Неосторожное движение, шум, и выстрел часового расколет ночь, поднимет банду на ноги. Выход бандитам из яра лейтенант оставил один: на противоположном конце, у дороги. Там встретят их пулеметами. А здесь, на пологом спуске, надо действовать тихо и осторожно, чтобы не вспугнуть, не дать опомниться Гандзе.

Темная фигура у сарая зашевелилась, сдвинулась с места. Сомнений теперь не было — часовой…

Петришин слегка толкнул в плечо солдата, лежавшего рядом. Тот кивнул головой, приподнялся на локтях, прижал к плечу приклад автомата.

Лейтенант пополз. Он продвигался медленно, сантиметр за сантиметром ощупывая перед собой траву. Пальцами вытянутых рук отодвигал в сторону сухие листья и хворост. До сарая оставалось с десяток шагов. Часовой стоял, прислонясь плечом к дереву, покачивал зажатой под рукой винтовкой. Его силуэт теперь четко выделялся на фоне неба, будто нарисованный черной тушью.

Петришин считал секунды. Бандит отступил от дерева, пошел в сторону, тихо замурлыкал песню. Лейтенант уже лежал у самого сарая. За деревянной стеной слышался храп. Сколько их было там, он не знал, но и они не подозревали, что рядом пограничники. Пост спал, оставив бодрствовать одного, того, что с винтовкой.

Выждав, пока часовой повернется спиной к нему, Петришин мягко, неслышно вскочил на ноги, замер на миг и, почувствовав вдруг необыкновенную легкость в теле, стремительно шагнул вперед, сверху вниз ударил тяжелой рукояткой пистолета. Ощутив под ладонью колючую щетину усов, он зажал бандиту рот, еще раз взмахнул рукой. Часовой обмяк и выпустил винтовку…

Ефрейтор Гейко и рядовой Коцюба лежали в ровике, около вывернутого из земли корневища старой сосны, настороженно прислушивались к шорохам на шоссе. Глухая, ненаезженная дорога полукругом огибала Гнилой Яр.

Гейко и Коцюбе командир приказал проверять каждого, кто будет проходить или проезжать по этому пустынному шляху. Но на дороге никто не появлялся.

С гор, не видимых в темноте, тянуло прохладой. Земля дышала влагой росяных трав. Над головой шелестели грабы, во сне попискивали птицы. Даже не верилось, что где-то здесь, почти рядом, притаился враг, что до бандитов рукой подать. Вон там, между двумя скалами, где дорога круто поворачивает в лес, начинаются густые заросли кустарника. Туда нацелен ствол Коцюбинского пулемета, туда обращены взоры пограничников. А вокруг — хоть глаз коли — черная темень.

Коцюба расправил под собой шинель, удобнее устроил пулемет меж корневищем, положил рядом запасные диски.

— Собрался здесь неделю жить, что ли? — шепотом спросил Гейко, и Коцюба по тону догадался, что ефрейтор в этот миг покровительственно улыбается в темноте. Уже немолодой, по-хозяйски неторопливый, Коцюба всего лишь месяц как стал пограничником. Воевал в саперной части, под Тернополем был тяжело ранен, после госпиталя его направили в пограничный отряд. Во взвод Петришина бывший сапер принес с собой фронтовую привычку всюду устраиваться как следует, с рассудительностью бывалого солдата.

А Гейко был непоседливым и горячим. Ему не терпелось узнать, что происходит в эти минуты над обрывом оврага, где растаяла, замерла цепь бойцов. Гейко знал, что ему и неразговорчивому Коцюбе да еще двум пограничникам, которые залегли с пулеметом левее, под скалой, придется завершать операцию. И все же ефрейтору казалось, что главные события развернутся не здесь, у дороги, а в том конце яра, где остался лейтенант Петришин, или наверху, куда увел свою группу старшина Кузьмин. Гейко хотелось поделиться мыслями с товарищем, но Коцюба тихо произнес: