- Разгружай скорей! - невнятно пробурчал он Мише.

Они сложили все принесенное на стол. Тут Пурцеладзе обратил внимание на гостя. - Кто такой? - тихо спросил он у Миши, стрельнув глазами в Обловацкого.

- Из Москвы, - шепнул Миша.

- Володя Пурцеладзе, - поспешил сказать Чочуа. - А это, познакомься, Володя, товарищ Обловацкий, Сергей Яковлевич? - спросил он, проверяя себя, и взглянул на Обловацкого. Тот кивнул головой. - Старший оперативный уполномоченный из Москвы. Приехал к нам в помощь.

Это Пурцеладзе уже и сам понял.

Сергей Яковлевич поднялся и протянул руку.

Володя понравился ему. Плотный, крепкий, на вид лет двадцати пяти, смотрит прямо, на лбу волевая складка, небольшие, тщательно пробритые усики идут к его лицу.

Снова опустившись в кресло, Обловацкий углубился в документы. Все дружно принялись за бутерброды, он же от предложения принять участие в ужине отказался. «Что ж, - думал он о своих новых товарищах, листая папку, - не так уж их мало, молодые, задористые, полны желания работать, знают местные условия. Опыта у них, видимо, мало. Ну, да это придет со временем…»

- Значит, теперь вся группа в сборе? - спросил он, подняв голову.

- Нет, есть еще Сандро, - жуя бутерброд, ответил за всех Даур Чочуа. - Но мы его почти не видим. - И, встретив удивленный взгляд Сергея Яковлевича, он добавил: - Сандро выполняет специальные задания Ивана Александровича, здесь не бывает, да и в городе его не видно.

Уже поздней ночью Обловацкий возвратился в гостиницу. Строгов спал чутко и, когда Сергей Яковлевич стал раздеваться, проснулся. Обловацкий поделился с ним своими впечатлениями. Заснули они уже под утро.

В городе не хватало света. Изношенные двигатели маленькой городской электростанции систематически выбывали из строя, и тогда приходилось выключать целые районы. Электроэнергия давалась бесперебойно только промышленным предприятиям, порту да набережной. Редкие уличные фонари, укрытые в густой листве деревьев, привлекали тучи мошкары и комаров, круживших вокруг них. Трудно было ходить по темным, заросшим травой улочкам с многочисленными неогороженными канавами, на дне которых тихо журчала вода. В темноте слышались негромкие разговоры прохожих, да порой вспыхивали огоньки папирос. Но вечерние прогулки по набережной, мимо освещенных гостиниц «Рица» и «Ткварчели», всегда оживленной парикмахерской, гордости сухумчан - магазина фруктовых вод Лагидзе и многочисленных кофеен с вынесенными на тротуар столиками стали традицией.

В густой толпе гуляющих слышалось «гамарджоба», «салям-алейкум», «калиспера», «добрый вечер», «бари иригун» - приветствия друзей и знакомых. Скромные пиджаки терялись среди многочисленных черкесок и папах, красных турецких фесок, башлыков и разлапистых бурок. Над набережной стоял глухой гул голосов.

А рядом море яростно билось о каменный парапет зимой, тихо и ласково плескалось летом. Местные жители привыкли и не обращали на него внимания. Только немногие мечтатели сидели на скамейках у самого берега. Серебряная лунная дорожка начиналась прямо перед глазами и уходила за горизонт, к далеким берегам Анатолийской Турции, к Босфору, Дарданеллам, Средиземному морю, откуда раньше, в далеком прошлом, всегда приходили враги. Но много ли мечтателей бредило островами архипелага, египетскими пирамидами и оливковыми рощами Сицилии в эти напряженные годы первой пятилетки? Страна меняла свой облик. Строилась и Абхазия. Росла мощная Сухумская гидроэлектростанция. Создавался Ткварчельский угольный комбинат, под Гаграми кипела работа на Бзыбстрое, расширялись площади посева табака, цитрусовых и эфироносов, ремонтировалось «Голодное» шоссе, изыскатели трудились на трассе будущей черноморской железной дороги, которая напрямую связывала маленькую далекую республику с Москвой… По вечерам сухумцы отдыхали на набережной, сидели в турецких кофейнях и ресторанах или задыхались в двух маленьких душных кинотеатрах.

Советские люди хотели трудиться, жить, радоваться, любить, и все чуждое они отвергали, отталкивали от себя. Еще сильны были пережитки прошлого в быту и во взглядах на жизнь, но новое отношение к труду, к людям вторгалось в общество, изменяло его.

Новые песни вытеснили старые. Правда, в кинотеатрах под звуки расстроенного пианино еще показывали «роскошную жизнь» Запада, и сентиментальные старушки плакали над трагической судьбой Лилиан Гиш и Ричарда Бартельмеса. Но уже шли на экране советские фильмы «Мать», «Его призыв», «Дворец и крепость», «Октябрь».

Однако еще бродили по стране люди, которые, внешне смирившись, мечтали о возвращении к старому. Они заявляли о своей лояльности, даже о своем сочувствии новой власти, но продолжали вредить тайно.

И вот поэтому-то в небольшом трехэтажном особняке на улице Маркса-Энгельса, здесь в Сухуме, как и в других городах страны, за закрытыми шторами, почти без отдыха работали люди, на плечи которых легла защита республики от тайных ее врагов.

Обловацкий и Строгов изучали до мельчайших подробностей все, что относилось к тому делу, ради которого они приехали сюда.

У главного врача военного госпиталя Шервашидзе сегодня было хорошее настроение. Идя в угловую палату, он встретил в дверях Этери, сказавшую ему, что Дробышев пришел в себя и попросил пить.

- Сам просил? - радостно переспросил Шервашидзе.

- Сам, батоно![12]

Он быстро вошел в палату. Дробышев смотрел на него внимательным и осмысленным взглядом.

- Здравствуйте, Федор Михайлович!

Шервашидзе сел на край кровати, и она прогнулась под грузным телом главврача.

- Как себя чувствуете?

- Хорошо. Только вот слабость, - медленно ответил раненый. Помолчав немного, он добавил: - У меня к Вам просьба, доктор, позвоните Чиверадзе, я хочу его видеть.

- Позвонить-то я позвоню, но против встречи, как врач, возражаю категорически.

- Боюсь, что это будет уже навсегда. - Федор невесело улыбнулся.

- Чепуха, дорогой мой! Вообще, не ссорьтесь со мной, а то придет Чиверадзе - пожалуюсь. Таким молодцом держался, когда действительно было плохо, а теперь хандрить начинаете?

- Нет, не хандрю, а просто реально оцениваю.

Дробышев волновался, и это заметил Шервашидзе.

Он прекратил разговор, проверил пульс больного и ушел. Вернувшись в свой кабинет, он позвонил Чиверадзе и передал ему свою беседу с Дробышевым.

- Можно приехать? - спросил Чиверадзе.

- Что это вы все точно сговорились?

- Очень нужно!

- Быть может, дня через два… - уступая, сказал Шервашидзе.

- А если сейчас? Разговор будет короткий и, думаю, не взволнует его.

- Неужели так необходимо?

- Очень! - твердо сказал Иван Александрович.

- Тогда приезжайте. Только смотрите, ненадолго.

Через четверть часа Чиверадзе уже входил в кабинет главврача.

- Сколько времени вам нужно? - спросил Шервашидзе.

- Хандрит? - не отвечая, спросил Иван Александрович.

- Да, но это нормально. У него есть семья?

- Нет. Но из Москвы приехала его бывшая жена, просит разрешить свидание.

- Бывшая? - удивленно переспросил Шервашидзе. - Бывшая, - повторил он машинально. - Это хуже. Дайте сперва я поговорю с ней сам.

- Хорошо! Я пришлю ее.

- Только не сегодня! - предупредил хирург.

- Согласен! - кивнул Чиверадзе. - А теперь пойдемте.

Увидев Ивана Александровича, Дробышев обрадовался. Он любил этого веселого и энергичного человека, бывшего для него примером лучших чекистских традиций. Еще в Москве, напутствуя Федора, Березовский много говорил о Чиверадзе, и, проработав с ним этот напряженный, тяжелый год, Федор убедился в правоте Василия Николаевича. С Чиверадзе ему работалось легко, и он с радостью видел, что его отношение к начальнику разделяют и остальные работники оперативной группы. Бывали минуты, когда все не ладилось, задача, над которой они бились, казалась неразрешимой, но приходил Чиверадзе и, выслушав все за и против, подсказывал решение. И очень часто, почти всегда, оно было правильным.