Горишний смущенно прижимал к груди пакет с апельсинами, молчал, не находил слов от волнения.

Сняв фуражку, Шелест вытер вспотевший лоб, подтолкнул Горишнего и Петришина к беседке.

— Спрячемся, друзья, в тени. Жара, будь она неладна, дышать нечем. А здесь как в оранжерее. Уютный уголок, только… лучше в него не попадать.

Все трое рассмеялись. Горишний уже овладел собой и с нескрываемым нетерпением поглядывал на полковника. Шелест, поняв его, коротко бросил:

— Спрашивайте, Григорий Александрович.

— Гандзя вспомнил о Довбне…

— Понимаю. Довбня нес вам записку из-за границы. Должен был установить с вами связь, заставить вас прятать у себя в доме Гандзю, как только тот появится в наших краях. Бандитов привлекало ваше положение на нефтепромысле Бранюка. Но Довбню задержали наши пограничники в тот же день, когда он явился из-за рубежа.

— А женщина в кожушке?

— Не встретив Довбни, Гандзя не решился идти к вам и явился к ней, где и нашел себе приют. Потом послал ее к вам с запиской. Фамилия этой особы — Квитчинская. Человек с темным прошлым. Была на службе у гитлеровцев. Конечно, Гандзя забрел к ней не случайно… Но теперь ни она, ни Гандзя никогда уже вас не побеспокоят. Вскоре они предстанут перед судом.

Горишний помолчал, словно отгоняя от себя тяжелые воспоминания, тряхнул головой. Наклонился, поднял с земли книгу.

— К государственным экзаменам готовлюсь. Кончаю техникум в этом году. Почти три месяца потерял в этой клинике, не разрешали ни читать, ни писать. Теперь наверстываю. Надоело бездельничать. Прошусь, чтобы выписали, — не отпускают, главврач говорит — рано. Да я хоть сейчас могу к скважине! Наши на промысле работают, наверное, испытания подходят к концу, а тут сидишь, жуешь манную кашу…

Шелест и Петришин весело взглянули друг на друга.

Майор вынул из кармана газету. Развернул перед Горишним. Грицько сразу увидел небольшую заметку, обведенную красным карандашом. Она называлась «Подземный факел».

Над ночным городом стоял удушливый зной. Раскаленный воздух, насыщенный парами бензина, как из печи, струился из темной пропасти улиц в открытое окно восьмиэтажного дома, возвышающегося в одном из центральных кварталов Западного Берлина.

Покачивались прозрачные нейлоновые шторы. Мигали цветные огни реклам. Матовая лампа на высокой подставке бросала мягкий свет на подобострастное лицо Уррена.

Напротив в кресле сидел мужчина лет шестидесяти; его костюм сливался с сумерками кабинета, только пестрый, небрежно повязанный галстук да манишка накрахмаленной сорочки резко выделялись в затемненном углу. На толстом носу блестело пенсне. Узко поставленные глаза смотрели Уррену в переносицу. Уррен деликатно, двумя пальцами держал авторучку над раскрытым блокнотом. Весь его вид подчеркивал внимание, сосредоточенность и покорную почтительность.

— Спрячьте свой «паркер», Уррен, — сказал человек в пенсне, — он вам не понадобится. У меня к вам один вопрос. Вы читаете, хотя бы изредка, советские газеты?

— Да, шеф.

— Если это так, объясните, в чем, собственно, дело.

— Видите ли, шеф, дело в том, что Коленда… — Перехватив устремленный на него взгляд, Уррен поперхнулся и проглотил слова.

— Ка-кой Коленда?

Уррен отказывался верить собственным ушам. Он так и остался сидеть с раскрытым ртом, уставившись в искаженное холодной яростью лицо шефа. Еще совсем недавно он, Уррен, лично знакомил его со стенографическими записями рассказа Гольбаха, Коленды, водил к нему Вентриса с планом переброски их на ту сторону, еще месяц назад шеф торопил, давал советы, вникал во все мелочи…

— Но, шеф, — в отчаянии простонал Уррен.

— Никаких «но»! — оборвал его снова человек в пенсне. — Меня не интересуют ваши собственные затеи. Но если из-за этих затей начинают поносить доброе имя моей фирмы… Вы соображаете, чем все это кончится для вас, Уррен?

В комнате стало тихо, как в склепе.

— Только что вы произнесли какую-то дурацкую фамилию, — уже менее холодно проговорил человек в пенсне. — Забудьте ее. Иначе вам придется… забыть дорогу в мой кабинет. Вы меня поняли, надеюсь?

— Я вас понял, шеф…

— Но… Спартаковцы дружно защищают свои ворота! Труднейший мяч только что взял вратарь! Вы слышите, как аплодируют москвичи великолепной атаке сталинградцев! Вот мяч опять на середине поля…

Полковник Смирнов с сожалением выключил радиоприемник. От дверей кабинета к его столу торопливо шел маленький толстый человек в расстегнутом измятом пыльнике. Из правого кармана пыльника торчал кончик зеленого галстука. Лицо толстяка пылало, в круглой детской ямочке на подбородке светлели капельки пота.

— Нелегко добраться до вас, товарищ полковник! — задыхаясь, сказал он. — Мне пришлось двум товарищам объяснять свое дело. И оба недослушивали и передавали меня друг другу, как бумажку. Вы третий!

— Прошу садиться! — вежливо перебил Смирнов посетителя.

— Благодарю вас! — с облегчением сказал толстяк и вытер лицо клетчатым платком, скомканным в кулаке. — Тяжело! В такую жару чувствуешь каждый килограмм своего веса. Очень тяжело…

Толстяк ворчливо жаловался, а Смирнов молча его разглядывал. Особого доверия посетитель не внушал. Вероятно, придется долго выслушивать путаный рассказ, а в результате «дело» окажется чепухой. Такие случаи, к сожалению, бывают…

— Вы отдышитесь, отдохните, а потом расскажете мне, что с вами случилось, — предложил он толстяку, напряженно прислушиваясь к аппетитному говорку Синявского, доносившемуся теперь из открытого окна с верхнего этажа. Внезапно говорок исчез в могучем нарастающем обвале звуков. Гол! — вздрогнул Смирнов. — Но кому? Скоро конец второго тайма… Этот гол может решить игру.