И вдруг я их увидел, краем глаза, переговариваясь с помощником коменданта. Они, видимо, ехали в разных вагонах и теперь сошлись на перроне. Тот, кого Игнат назвал Врубелем, оказался не таким уж важным и надутым. Выше среднего роста, в сером костюме. Держался просто, никакой спеси. Впрочем, все они чувствовали себя свободно, встречи не ждали, помахали ручками девицам, вели себя так, будто приехали на рыбалку, сейчас поднесут им удильные принадлежности — и до утра понедельника можно полеживать на травке да посматривать на поплавки. Наконец, простились с девицами и стали серьезными. У двоих обнаружились, кажется, повадки телохранителей, эта парочка отличалась выправкой и высоким ростом. Арним фон Риттер, легко узнаваемый, передал саквояж одному из телохранителей и повел всех к площади. Шествие замыкал лейтенант ВВС с портфелем, самый молодой. Были они шагах в тридцати от окна, но путь им преградила тележка с багажом, они свернули влево и очутились прямо подо мной. Сейчас бы гранату, всего одну, «эфку», — и не надо уже ничего придумывать. Швырнуть вниз, в открытое окно. От Врубеля перышка не осталось бы, Риттера по кусочкам собирали бы для отправки в Берлин. А помощника уложить наповал, закрыть труп в кабинете — и в квадрат 41-8. Ваше здоровье, оберштурмбаннфюрер Валецки!
Скрылись. Куда поехали, что делали — это уже вечером рассказал Игнат. Никаких телохранителей нет — так считал он. И вообще тут какая-то нелепость, уж очень дико ведут себя визитеры. Верзилы на роль телохранителей явно не тянули, пространство на две полусферы не делили условно и мысленно не обшаривали попавших в полусферы людей. Врубель дважды прикладывался к самогону, вживаясь в местную экзотику. Риттер вовсе не аристократически ругал всех подряд и даже заорал однажды, что немедленно уедет из этого города. Правда, поводов к отъезду было у него предостаточно. Документы, предъявленные ими в двух гостиницах, оглушительного действия не производили, на них вообще не обратили внимания, а уж отдельные номера шестерке не полагались, что, конечно, нас не могло не радовать. Город, короче, не был оповещен о прибытии группы лиц с какими-то важными полномочиями, но то, что полномочия есть, обнаружилось тогда, когда шестерка оказалась без крова над головой. Лейтенант с портфелем отправился в штаб гарнизона, оттуда последовал грозный окрик, и военная гостиница приняла под крышу свою шестерых гостей, устроила в трех номерах. Ужинала шестерка в гостиничном буфете, потом верзилы откололись, спустились в ресторан и едва не попались, предъявив пачку талонов на спиртное. Их приняли за спекулянтов, позвонили в комендатуру. Та, впрочем, не пожелала связываться со штатскими. Прибыла местная уголовная полиция, ни одного немца в ней, и верзилы поиздевались над полицией всласть, предъявив наконец документы, потрясшие блюстителей порядка. Набив карманы бутылками, верзилы поднялись к себе, но пить не стали: в гостиницу прикатила на автобусах компания старших офицеров из Ровно, и шестерку решено было выбросить на улицу, потрясшие полицию документы почему-то не сработали. Тогда лейтенант, портфель таскавший так, будто он ему надоел до чертиков, поплелся в гестапо. И машина закрутилась на нужных шестерке оборотах. Им отвели две квартиры, причем Врубель ухитрился познакомиться с телефонисткой штаба гарнизона и пригласить ее в кино, на сеанс прямо там же, в штабе, и в штаб попал без пропуска. К концу сеанса Риттер или кто другой послал за Врубелем телохранителей, его вытащили, посадили в «Майбах» Валецки, повезли спать. «Зиг хайль!» — пискнула на прощание телефонистка.
Все то, что рассказывал мне Игнат, решительно не входило в привычные нам правила поведения немцев, а мне вообще все казалось пересказом какой-то дешевой пьесы. Хотя и нельзя было внятно объяснить себе, в чем фальшь ее.
И весь следующий день творилось что-то непонятное. Шестерка к чему-то готовилась, к чему — установить не удавалось, даже предположительно. А варшавский связной Игната привез тяжкие новости: Тулусов начал давать показания, из Павяка переведен на аллею Шуха, арестованы несколько немцев, всем предъявлено обвинение в связях с врагами рейха.
Мы продолжали естественно жить в неестественных условиях, по вечерам сходились, думали, спорили. Шестерка никак не хотела собраться на несколько часов в полном составе, но, если бы вдруг и собралась, у нас не было бы времени подготовить покушение. Петр Ильич мрачнел с каждым часом, у него возобновился нервный тик. Мы никогда не влезали в дела Игната, но на этот раз спросили, как и какими силами ведется за шестеркой наружное наблюдение. Оказалось — не ведется, Игнат нацелил свою агентуру на лейтенанта с портфелем, намекнув, что в нем — золото, Все остальные сведения сами собой попадают в уши Игната, поскольку шестерка ведет себя шумно, хотя до сих пор так и не ясно, зачем припожаловала она в город. В «Хофе» поговаривали: некие персоны прибыли с некоторой ответственной миссией, но пока просто-напросто дурачатся, вырвавшись из Берлина на волю. — Не по-немецки это… — проворчал Петр Ильич. И был прав. Настоящий штатский немец всегда привязан к учреждению, фирме, резервному полку, к которому приписан. С другой стороны, такое поведение служило прикрытием какой-то важной операции. Спросили поэтому Игната, что представляет собой его агентура, и Игнат честно признался, что его поляки — люди без всякой политической ориентации, им бы только немцев скинуть.
Через сутки обстановка прояснилась. Из штаба группы армий Центр прилетел подполковник, немедленно связался с лейтенантом из шестерки, в военной гостинице очистили третий этаж, намечалось какое-то совещание, где — неизвестно. Определилась и роль верзил: всего-навсего — шифровальщики. Карточные партнеры Петра Ильича преподнесли свеженькое: на совещание уже прибыл некий майор, привезли его, стащив с койки фронтового госпиталя, и по дороге так растрясли, что майору в здешнем госпитале обновляли гипсовую повязку. Восемь или девять офицеров отзывались с разных участков фронта на совещание, и никто пока не мог сказать, какова цель его и где оно будет происходить. Проговорился Химмель, при мне сказав кому-то по телефону: «Где я им достану свежего пива? Да еще требуют светлого мюнхенского!.. Бочку!..» И пояснил мне: «Прикатили какие-то бонзы, устраивают совещание послезавтра, жажда их мучит, на шестнадцать человек — бочка настоящего немецкого пива. Смешно! До настоящего пива — девятьсот километров, оно скиснет, пока доедет…»
Наконец установили: шестерка собирается послезавтра, начало — в 10 утра, в полдень — скромненький обед, после чего фронтовики будут предоставлены самим себе, а шестерка отбудет из города самолетом.
Собрались и мы накануне, в полдень. Расстелили карту города. Для совещания шестерка выбрала особнячок на Пястовской, до сегодняшнего дня пустовавший. Комендантский взвод стащил со второго этажа вниз кое-что из мебели, расставил в гостиной. Обед намечался во флигельке, посуду уже завезли, бочка светлого мюнхенского нашлась, ресторану при гостинице дали заказ: шестнадцать персон. Кое-кто еще не прибыл с фронта, их ожидали ночью или утром. У особнячка выставили охрану — часовой с винтовкой, смена через четыре часа. Улица тихая, по соседству такие же особнячки, заколоченные, незаселенные, утопающие в садах. Никаких признаков того, что совещание опекается службами безопасности, обнаружить не удалось. Шестерка сама лезла нам в пасть.
Была во мне вялость… Какое-то упорное нежелание думать. И нарастающее беспокойство. Уж очень все мы изменились за какие-то два дня. Петр Ильич обязан был профессионально дознаться, какова цель совещания. Но — не интересовался, как-то погас его интерес к таинственной встрече, а интерес эта необычная встреча представляла. Игнат не осыпал нас польскими своими прибауточками, все думал и думал. Одна Анна горячилась, призывала, пылко потрясая кулачком: «Взорвать их! Всех взорвать!»
Ее нельзя было держать в неведении. Ей надо было — при провале — срочно покидать город. Даже если труп обер-лейтенанта Шмидта и не будет опознан, через несколько дней спохватятся: а где уполномоченный Штаба Восточного Экономического Руководства? Шансов уцелеть было мало. И никто из нас не хотел признавать это прямо, стесняла женщина.
