— Хозя-аева-а!
Калитка распахнулась, будто бы во дворе ждали его, участкового милиционера. Девушка — как ангел с синими глазами. Кофта на узеньких плечах.
— Что угодно товарищу милиции?
У милиции язык прилип к нёбу!
— Гражданочка… кучу… Не положено…
— Дядя, достань воробушку!
Семён Фёдоров оборотился: кто там ещё? А девушка звонко хохотала. Он обиделся: чего смешного, если человек в версту!
— Гражданка, я при исполнении!
— Люди, что за шум, а драки нету? — Из-за девушки выглянул усатый мужчина. Заводской мастер из столярки.
— Мусор вот… Сами понимаете…
— Понимаем, Сеня, понимаем. В женихи метишь?
— Ерунду не городите, тятя! — Девушка покраснела и отступила во двор.
Через полгода сыграли свадьбу.
Семён Фёдоров отбился от милиции и вернулся в цех на Трубочный завод. С Людмилой часто гостил в Красном Яре — влекло его к земле. Сперва техникум одолел, а затем — Кинельский сельхозинститут. Война с фашистами застала Фёдорова в земельном отделе горисполкома. Сперва призвали в штаб ПриВО, а потом отправили в Читу.
— С землёй дело имел? Ясно! В милиции служил? Понятно! К строителям поедешь! Строитель без земли не строитель! Вам ясно? — Логика начальника отдела потрясла Фёдорова и он опустил руки по швам:
— Есть — к строителям!
Семён Фёдоров до всего доходил своим разумением. Посчитал: и тут доберусь до сути! При старании — горы нипочём. По-крестьянски просто учил его отец: «Догадливости тебе, Сенька, не занимать. Своим умишком и двигай дело».
Яркое солнце поднялось из-за сопок, осветило просторную долину Селенги. В комнатушке Фёдорова стоял полумрак — окошко пришторено.
Воробьи с рассветом подняли войну за скворешню на высоком шесте сбоку хлева. Победитель, загораживая собой лётку, топорщил перышки, как кот — шерсть при виде собаки. Птички клевали захватчика, пищали, живкали, чирикали…
Фёдоров быстро выпростал ноги из-под суконного одеяла, потянулся. Присев несколько раз, распахнул занавеску. Солнце ворвалось в комнатку. Воробьиная стайка вспорхнула, метнулась за сарай.
— Труси-ишки! — Фёдоров накануне, воспользовавшись оказией, приехал со стройки на трёхтонке. Маргарита Павловна истопила баньку, что нависала над обрывом к Селенге. Пропылённый, с гудящими от ходьбы ногами, Фёдоров с благодарностью принял приглашение «на санитарный день».
— Завтра выходной, и у нас общий стол, — напомнила вечером Маргарита Павловна, когда он, разморенный в бане, топал в свою каморку.
— Принято! — Он с разомлевшей улыбкой поднёс собранные пальцы к голове, обмотанной казённым полотенцем. — Но, учтите, выходной бывает у нормальных людей.
— Это вы-то ненормальный?!
— Шутю! — Фёдоров откланялся и скрылся за дверью.
Утренний чай пили с дроченями — лепёшками из тёртой свежей картошки, приправленной яйцами. Шумел самовар, взбодрённый сухими сосновыми шишками. Зайчик от него лежал пятном на потолке. По случаю воскресенья на столе красовались кружки китайской выделки, расписанные невиданными цветами и птицами с длинными хвостами.
Семён Макарович был покорён всеумелостью крестьянской и трудолюбием хозяйки. Выходец из деревни, он благоволил к её трудолюбию: топор и молоток, пила и рубанок, долото и стамеска — всё подчинялось её сильным, настойчивым рукам.
— Вы уже и по двору набегались? — спросил Семён Макарович, расправляясь с очередной лепёшкой.
— Но-о… Чего там большого? Ямануху привязала на задворках да курей выпустила, Чушке травы нарубила. Две грядки заросли — пощипала траву маненько…
— Соня я лежебокая! Мог бы помогнуть.
— В судный день всяк будет держать ответ за содеянное и несодеянное! — Хозяйка насмешливо поглядывала на Фёдорова.
— Бог видит, не нарочно! — в тон ей ответил Семён Макарович и взял поджаренную дроченю. — Ну-у, засоня!
— Не наговаривайте на себя! Эвон гимнастёрка отбелилась потом. Какое ваше главное занятие?
— Война дала дело.
— Война не бывает главным делом. — Маргарита Павловна отёрла полотенцем потное лицо, поправила венец кос на голове. — Чайку попили, а скажем: мясо ели! — Перевернув кружку вверх дном, добавила: — Досыть! Так за что до войны вам жалованье выдавали?
— Нарезал угодья, метил границы, межением называется. Топал по землице. Ножками, ножками — вёрст по тридцать в сутки!
— И вымахали в версту! — Хозяйка тяжело нахмурилась. — И мой Кузя по земле шастал с малолетства. Охотничал, шишковал, угодничал. Потом на золото потянуло. Ровно в горячке от снега до снега в тайгу да по урёмам. Какому лешему приглянулся?! В избе бывал, как зимнее солнышко, — миг и ищи-свищи…
— Открыл золотоносную жилу?
— Ка-акое! Гонял месяцами у чёрта на куличках, а домой — камни. Ну, ровно дитяте мало и только. Вертит эти голыши, слова мудрёные лопочет, с книжками сверяется…
— А что геологи?
— Баловство… Такой уж был заводной от роду. И на войну напросился самовольно. Смертью храбрых, под Москвой — всё золото! А его год и досе не берут в армию… — Она вытерла полотенцем замокревшие глаза.
— Знаете, Маргарита Павловна, я был в плену немецкой аккуратности, разумности. На севере от моего села была их колония. Издали можно было признать — другой мир! Ухожено, красиво, чинно… И вдруг — изуверство, жестокость! Уму непостижимо!
— На чужое корыто позарились — вся их культура! — с жестковатой нотой отозвалась хозяйка. — Покойный батюшка, царство ему небесное, говаривал: «Немец спокон веку корыстный!». Он с ним воевал в четырнадцатом… А ноне вовсе обнахратился. У нас эвон целый угол солдаток да вдов. Одни печали да слёзы. Соседка Агриппина вдвое горемышная. В гражданскую Ивана потеряла, а второго суженого немец сожрал. Воюет одна со своим Петьчей. Оголец, не приведи Господь! Вы как военный поговорили б. Заладил: на фронт и на фронт. Намедни с милицией из-под Иркутскова вернули.
— О чём речи, Маргарита Павловна?! Поговорим, как дважды два восемь!
Она смахнула слезинку со щеки.
— Однако хватал неуды по арифметике?
— Было дело под Полтавой! — Семён Макарович повернул разговор к её заботам: — Пенсию за мужа выдают?
— Но-о! Копейки разнесчастные. Уборщицей на вокзале подрабатываю. Майка молочком балует. Крохи от огорода. Редиска поранее под рамами. Лук сеянец. Укроп да огурцы, ежели пофартит. Ноне тепло держится, а обыкновенно в августе утренники белой простынёй по земле. Брусника да черника, опять-таки. Скоро шишковать отправимся гуртом, за кедровыми орешками…
Послышался рокот мотора. К воротам катил газогенератор.
— По мою душу! — догадался Фёдоров. — Говорил же, выходной для нормальных людей!
Подростки горланили на всю улицу:
— Самовар-самопал!
— Семь вёрст в неделю — только кустики мелькают! — Лёгкий на помине, Петька бежал рядом с автомобилем. — Шуру-уй!
Фёдоров высунулся из оконца. Дух сухой травы и смолистых сосен захлестнул лёгкие.
— Товарищ капитан, пакет из штаба! — Водитель выпрыгнул из кабины, потёр ладони о комбинезон, вынул из-за пазухи конверт с сургучной печатью и подал Фёдорову.
Семён Макарович, разорвав пакет и прочитав бумагу, чертыхнулся:
— Суши портянки — лапти сгнили! Вы свободны, Опанас!
Из трубы газогенератора пыхнул чёрный дым и машина, медленно набрав разбег, оставила позади пыльное облако.
— Неладное что? — Маргарита Павловна убирала чашки со стола. Жалеючи, посматривала на квартиранта.
— К начальству тянут. — Фёдоров почёсывал затылок.
— К начальству за добром редко зовут.
Фёдорову до боли в сердце захотелось вернуться к своим вешкам, мерительной ленте, земле нехоженой, на которой он очерчивал межи и границы, к свежему воздуху полей. Пусть он бывал нередко под дождями, в буранах, попадал в половодье, замерзал в санях-розвальнях в степи — там он чувствовал себя самостоятельным, нужным человеком. И остепенял себя недосягаемостью цели — война!
Семён Макарович ожидал очередную встречу с майором Васиным в неспокойстве. Во взгляде начальника отделения военной контрразведки «Смерш», в его неторопливых словах было что-то недосказанное, настораживающее. Фёдоров досадовал и внутренне напрягался, примечая в собеседнике затаённость. На его нрав наложила отпечаток деревня, где все двери нараспашку, а правду лепят в глаза без утайки, хотя и понимают, что кривда всегда оказывается в сапогах, а истина — босиком…
