В те же сутки сотрудник местного НКГБ позвонил Фёдорову:
— Засветился твой лейтенант!
После встречи с Сидориным, часов в десять вечера, к дежурному в бюро пропусков НКГБ явился гражданин с меткой на подбородке: «Подозрительный тип привязался!». И описал лейтенанта во всей его молодой красе. И изложил письменно свою историю.
Вечером, приняв доклад лейтенанта о встрече с содержателем явочной квартиры, Фёдоров посчитал необходимым продолжать наблюдение за угольным складом. После звонка республиканских коллег это теряло смысл. Капитану пришлось менять своё решение на ходу. В темноте он направился в гарнизонную гостиницу, где поместился Сидорин. Она находилась в центре военного городка. Фёдоров не раз чертыхался, оступаясь на разъезженной колее, пока достиг цели.
В ночном небе звёзды — по кулаку! Ветерок наносил с Селенги всполошенные крики диких гусей, очевидно, обманутых электрическими огнями города.
Фёдоров застал лейтенанта в необычной позе: тот лежал на полу посередине комнаты. Перед ним была расстелена крупная карта. Рядом — настольная лампа без абажура. В её свете выделялись на путеводителе буквы «Харбин».
— Бог помощь, Григри!
— О-о, товарищ капитан! — Сидорин со смущением подхватился, одёрнул гимнастерку и зарумянился, как застигнутый за непотребным делом. — Раздевайтесь, Семён Макарович…
Фёдоров снял шинель, бросил её на стул. Фуражку — наверх шкафа. Разогнал складки гимнастёрки под ремнём.
— Как насчёт чайку волжскому водохлёбу? — Семён Макарович съел в столовке дольку селедки и вдобавок кусок солёного омуля с гороховым пюре — жажда одолевала.
— Это — мигом! — Сидорин помчался на кухню гостиницы.
Капитан нагнулся, рассматривая чертёж города, — кварталы, мосты, линии транспортных коммуникаций, размещение храмов и предприятий…
Сидорин вернулся с оцинкованным чайником и двумя кружками, водрузил их на узеньком столике у окна. Поднял с полу карту и настольную лампу — на подоконник!
— Изучаю стольный град эмиграции, — пояснил лейтенант и принялся помещать на столике блюдце с кусочками рафинада, упаковку печенья-галет. — Извините, гостей не ждал!
— Сойдёт! — Фёдоров обжигался кипятком, сдобренным фруктовым концентратом, называемым витаминным чаем. Рассказал он и о предупреждении местного НКГБ, чем вконец расстроил Сидорина.
— Перевоплощался… Архивную пыль глотал. Всё впустую!
— Не пропадёт наш скорбный труд! — силился взбодрить сослуживца Фёдоров. — Не переживай, Григри! Это ведь как дважды два — восемь…
— Не скажите! Пойдёт полоса невезения…
Семён Макарович на правах старшего тоном и манерой разговора давал понять Сидорину, что он должен уметь мириться с огорчениями, иначе победы не видать, что такое в практике контрразведки случается, что дело, в общем, поправимо. Фёдоров развернул карту Харбина.
— Как глянется столица?
— Тренирую воображение, товарищ капитан. Мысленно хожу по улицам, сажусь в трамваи, переправляюсь через Сунгари, заглядываю в дома…
— Наших возмутителей спокойствия не увидели? — шутливо спросил Фёдоров. — Не встретились случайно в трамвае? — Прищучим, тогда спрошу! У меня такое предчувствие, Григри, что встреча состоится. Всполошили харбинцы наше ведомство не на шутку. Видел, как шурует Голощёков? За каждым кустом выискивает врага. А ты, понимаешь, разлёгся на полу, воображение развиваешь!
— А чего это Голощёков насторожен с нами, будто проверяет?
— И ты заметил? Насторожен — не то слово, лейтенант! Мне представляется ситуация в таком ракурсе. Люди с трудом терпят чужое превосходство, не любят чувствовать чей-то перевес над собой. Вот жил-был Яков Тимофеевич, складывал про запас бумажонки в распухшие досье, карауля чужие судьбы. И вдруг в одночасье живое дело: враг в натуре! Живое дело — у нас с тобой. У него — копилка, полная подозрений. А ему хочется доказать — я пекусь о Родине отважнее всех! А старание-то его не от души, а от нарочитой услужливости с оглядкой на начальство. А люди редко уважают бумажных крючкотворов!.. Да шут с ним, с этим Голощёковым!
— Вольготнее, когда сосед надёжный, — не согласился Сидорин.
Фёдоров подошёл к настенной полочке, где ютилась стопка книг, склонил голову, силясь прочесть название на корешках.
— Юриспруденция?
— Краеведение. Историю пытаюсь постигнуть. Что тут да как было до нас, — пояснял Сидорин, исправно дожёвывая сухое печенье.
— История — результат пота, крови, страданий, мук людских. И до нас, и при нас, и после нас. Не так ли, Григри?
— Не очень так, Семён Макарович! История человека — его поступки. История общества — поступки народа. К своему сожалению, всё чаще обнаруживаю, что история общества замешана на крови.
Вытерев тыльной стороной ладони рот, Сидорин снял с полки томик с закладками и увлечённо продолжил:
— Подумать только, на месте стройки топал человек железного века! На левом берегу Селенги обнаружены стоянки людей двадцатипятитысячелетней давности! Вообразить даже немыслимо!..
— Поближе ничего не обнаружил, Григри? — усмехнулся капитан.
— В Берёзовке среди солдат вели революционную работу члены «Забайкальского отделения Всероссийского союза Верхнеудинского гарнизона» в 1906 году.
— А ещё ближе? — подзадоривал капитан.
— Не успел! Харбин отвлёк…
— Тут и газеты не поспеваешь просмотреть! — сокрушался Фёдоров, допивая бурый кипяток. — Спасибо за хлеб-соль, Григорий Григорьевич. Пора разбегаться! Слышал, третий петух голосит…
Иван Спиридонович расстался с «меченым» в потёмках. Издали понаблюдал за агентом. Тот звонил кому-то по телефону. Поманил напарника, сменил ватную телогрейку на форменную шинель, нахлобучил шапку и скорым шагом пустился по направлению вокзала. Миновал контору кондукторского резерва, обогнул паровозное депо. На «Аллейке» оглянулся и ещё быстрее потопал к жёлтому одноэтажному дому напротив железнодорожной поликлиники. Кузовчиков ахнул: «Отделение НКГБ»!
Иван Спиридонович поспешно поднялся переулком вверх и у подошвы Лысой горы перевёл дух: «Загубил себя!». И бороду не сбреешь, и другого посыльного от Ягупкина не спасёшь. Утешал себя тем, что квартировал в глухом посёлке. И ругал себя вместе с Ягупкиным: «Подсунул сотник гнилой товар!». И не дождаться неизвестного гонца не имел права… А, может, не дрожать, как загнанному зайцу, повиниться?.. От этой мысли он содрогнулся: тюрьма светит в лучшем случае. А если обнаружат — ещё горше! В метании души, противоречивых чувствах направился он в свой угол, в мазанку Плешковой…
В тот же вечер из НКГБ позвонили капитану Фёдорову:
— Побывал бородатый мужик по паролю! Угольщик прибежал со страхом за свою жизнь. Установлено наблюдение за домом и работой содержателя явочной квартиры врага.
Фёдоров, в свою очередь, послал шифровку майору Васину.
Пересиливая страх, суетясь, Кузовчиков вновь явился к железнодорожному вокзалу в условленное время. Примостившись у билетной кассы, он прикрывал лицо воротником зимнего полупальто. Замирал от каждого пристального взгляда. После рабочего дня (а работали и в воскресенье) люди разъезжались на пригородных поездах в Заудинск, Тальцы, Онохой, Дивизионную, Ганзурино. В нервной тряске, обмирая от всякого приближения подозрительного человека, Иван Спиридонович дотерпел кое-как до девятнадцати. Прихватил ещё минут пять на непредвиденное опоздание. Ему представлялось, неизвестный ему агент, явившись к «Меченому», схвачен НКГБ. Его било, как в морозном ознобе, от такого предположения. Он поспешно затёрся в толпу пассажиров, рывком поднялся в облепленный вагон «вертушки». До его слуха донеслись слова из станционного громкоговорителя: «Войска Первого Прибалтийского фронта вышли на побережье Балтийского моря и отсекли немецкую группу армий «Север» от Восточной Пруссии… Войска Третьего Украинского фронта форсировали реку Морава».
И в вагоне, и пробираясь от стеклозавода по лесной тропе к Шишковке, Иван Спиридонович с удивлением думал: «Как легко попасть в объятья страха!». Трусости за собой он не замечал. А вот дрожь во всём теле унять не может. Пугал его и возможный провал не известного ему агента. Всю вину Ягупкин свалит на него, Кузовчикова. Расправа последует…
