Отель Павлюк оставил на крайний случай: обращаться туда – значило "наследить". Сначала решил заскочить к давнему знакомому.
В Кленовский университете вместе с Зеноном Курипою учился Ярослав кутья. Курса не окончил, стал художником и поселился в Долбуново. Когда Курипа случайно встретился с Кутем, и художник произвел на него впечатление человека аполитичного, не интересуется ничем, кроме искусства.
Таким надеялся Павлюк увидеть его и теперь. "Ну, а если Кутья нет? – Спрашивал он себя. – Может, уехал? Умер? Что ж, придется извиниться за слишком ранний визит и уйти. Тогда отель – единственное пристанище ".
Кутья жил одиноко в небольшом доме. Павлюк подошел к калитке, потрогал ее – она была закрыта. Постучал, подождал. Молчание. Чтобы не поднимать лишнего шума, перелез через забор, прыгнул в сад. Постучал в дверь. Наконец, в окне засветилось. Хриплый со сна голос спросил:
– Телеграмма?
– Нет, Славцю, это я.
– Кто?
– Твой старый однокашник – Зенон Курипа.
– Курипа? – Дверь быстро распахнулась. – Вот неожиданная встреча! Заходи!
Давние знакомые обнялись.
– Кого-кого, а тебя никак не ожидал встретить в наших краях, – тепло говорил художник. – Ты только раз побывал здесь за столько лет.
– А теперь, видишь, снова забросила судьба.
Кутья повел его в большую, уставленную мольбертами комнату с стеклянным потолком, что правила и столовой, и за гостиную, и за мастерскую.
– Э, да ты весь мокрый, – засуетился кутья. – Погоди, сейчас растопку в печке. Я сегодня парубкую. Натальи мои поехали в горы.
– Натальи?
– Да, у жены и дочери одинаковые имена, то я их обоих называю Наталья.
– Вот как! Ты женат, уже стал отцом семейства. Поздравляю.
– Спасибо … Побудь минутку сам, я – на кухню.
Павлюк удовлетворено прислушивался к треску розколюваних на поджог осколков. "Хорошо, что жены и дочери нет", думал он.
– Раздевайся, – скомандовал кутья, вернувшись из кухни. – Откуда ты в такую непогоду?
– Ехал с Чагова попутной машиной. Она сломалась, и пришлось идти по шоссе пешком, – нарочно сказал направление, противоположное тому, откуда прибыл в действительности.
– Неприятная приключение … Ну, переодевайся, вот белье. Снимай костюм, я его повешу над плитой, пока посидишь в моей пижаме … Доставай все из карманов, клади вон туда, на стол.
Павлюк пожал плечом. Он не ожидал, что кутья в порыве гостеприимства предложит свой костюм. Это Павлюка совсем не устраивало. Ведь у него в карманах пистолет, непромокаемый пакет с документами и немалая пачка денег, на груди – металлическая коробочка, в которой спрятано ценный список. Как объяснить наличие всех этих вещей, необычных для простого, мирного путника? … "Вот незадача, Додумался – костюм свой навязывать! Болван! "
– Не клопочись, – сказал Павлюк с деланной улыбкой. – Костюм и на мне просохнет, Спасибо за заботу, но это лишнее.
– Излишне? – Удивился художник. – Да брось манирничаты. Из тебя течет. Смотри, – показал лужу на полу.
– Да, конечно, но … – забормотал гость.
– Никаких "но", – решительно сказал кутья. – Переодевайся.
– Ты мне прости, Ярослав …
– Ну, что?
– Я ужасно не люблю надевать чужое, особенно белье. Ты не подумай чего, это так, странность с моей стороны …
– Действительно чудачество! Сидеть в мокром, когда можно переодеться! Ну, как хочешь. Садись тогда к столу, давай завтракать. Кофе готов … Водки выпьешь? Надо, а то простудишься.
– И поем, и выпью с удовольствием.
Кутья посадил гостя за стол, налил ему водки, придвинул поближе тарелку с едой.
Сказать по правде, кутья никогда не относился к бывшему однокашника с особой симпатией. Еще когда они вместе учились, ходили темные слухи о связях Курипы с австрийской полицией. Кутья не поверил им веры. Однако какая-то бессознательная неприязнь к Курипы осталась. Художник считал ее ничем не обоснованной и, чтобы не быть несправедливым, встретил товарища очень гостеприимно.
– Сколько лет прошло, как мы виделись, – сказал гость с улыбкой, выпив вторую рюмку и заившы ее большим куском сала.
От этой улыбки, кривой, явно неискренне, в душе Кутья зашевелилась бывшая неприязнь. Превозмогая себя, ответил улыбкой на улыбку.
– Много! – Не знал, о чем говорить. – Ты изменился, постарел.
– А ты, думаешь, не постарел! – Фамильярно-шутливым тоном воскликнул гость. – Годы свое берут.
– Это правда, берут, – повторил кутья. – Годы и горе.
– Горя много, – поспешил подхватить Павлюк. – На всей нашей земле горе.
– На всей нашей земле? – Удивился кутья. – Вот с таким мнением я не согласен. Я про себя говорил. Дочь болеет, с легкими неладно. А вокруг? Горя не вижу. Посмотри, как быстро восстанавливается разрушенное войной. У нас фанерный завод строят … Винодельческий и два скотоводческих колхозы организовали …
– Ты прав, конечно, – поддакнул гость. – Хотя некоторые утверждают, что идеал нашего крестьянина – небольшое хозяйство, свое, в котором он сам распоряжается. Только там он чувствует себя по-настоящему счастливым.
– Старая песня! – Отмахнулся кутья, как от чего надоевшего. – Так говорят те, кто хотел бы вернуться к временам Франца-Иосифа и Пилсудского,
– Может, я не знаю, – осторожно ответил гость. – Я никогда не интересовался политикой.
– Разве? А мне помнится, ты активно участвовал в политических кружках.
– Когда это было! – С вынужденно-добродушной улыбкой воскликнул собеседник. – Молодость, молодость! Кто не мечтает в молодые годы переделать мир на свой лад!
– Со мной случилось наоборот, – засмеялся художник. – Смолоду мне казалось, что политика – это не дело служителя искусства. Нелегко было найти правду.
– Что же тебе помогло найти ее?
– Долго рассказывать. Пил время войны я стал артиллерийским офицером. С того времени и начинается мой настоящий путь художника.
От выпитой водки, тепла, усталости Павлюка разморило, хотелось спать. Потеряв контроль над собой, он неожиданно спросил:
– Вот как! Значит, ты был на фронте, в артиллерии? И кому же ты служил?
Художник посмотрел на него с удивлением и гневом:
– Я не понимаю вопроса. Неужели, по-твоему, я мог служить гитлеровцам?
– Что ты! Что ты! Ты меня не так понял! Я думал, ты был в партизанском отряде.
– Нет, я служил в регулярной армии, был под Москвой, Воронежем … Ну, а ты? Где ты был все эти годы? Последний раз мы, с тобой виделись в тридцать пятом году. Ты приезжал сюда из Чехословакии, кажется?
– Да. Потом поехал на Волынь учительствовать.
– И где же ты учительствовал?
Павлюк на мгновение заколебался, прежде чем ответить, потом назвал первое попавшееся город, пришло в голову:
– В Горохове.
– В Горохове? Интересно! Я там тоже был в тридцать шестом году. Не мог найти здесь работы, а в Гороховский школе мне предложили должность учителя рисования. Только почему же я тебя там не видел?
– Я, наверное, тогда уже уехал … Конечно, уехал. Ты когда приехал туда?
– Осенью, точно не помню.
– Видишь, а я именно осенью и уехал.
"Странно", подумал кутья. С этого момента в душу художника стала закрадываться подозрение.
Правда, еще неполная, неясная, но все же подозрение.
– И куда же ты уехал? – Спросил кутья.
– В деревню. Там меня и война застала. – Павлюк лихорадочно думал, как изменить тему разговора. – Над какой картиной сейчас работаешь? – Вопрос поставил нарочно, зная, что наиболее неисчерпаема и приятная тема разговора для художника – его произведения.
Кутья интуитивно почувствовал намерение отвести разговор в сторону, и снова тень недоверия, предчувствие чего-то плохого мелькнула в сознании. Отгоняя эту мысль, ругая себя за бессмысленную подозрительность, чего вспомнил, что месяца полтора назад в горах пограничники задержали бандеровскую банду, которая пробиралась на запад …
– Начал картину "Утро на заводе". Времени вот хватает, – искренне посетовал кутья. – Но ты же не доказал, что с тобой было во время войны.