— Очухался, — буднично констатировал он.
Павел изумился. Голос он узнал, только вот в нем не было уже и намека на ненависть, совсем недавно клокотавшую в лейтенанте.
— Вставай, вставай, — по-прежнему доброжелательно проговорил лейтенант. — Нервишки у тебя, скажем сразу, сержант, не в норме. — Он взял у капитана свечу, и тот ушел в темноту.
Павел поднялся на ноги и принялся стряхивать с себя пыль, которую он не видел, но которая должна была быть на нем. В этом действии был, скорее, автоматизм, но он помог Кикнадзе хоть как-то осмыслить новую ситуацию. Что произошло? Почему эти люди так резко изменили свое отношение к нему? То, что они оказались в пещере, объяснить себе как-то он мог, но почему они морочат ему голову, когда давно уже должны были конвоировать в часть? И почему засада из двух человек, когда дезертиров трое? Не знали, что он прихватит с собой еще двоих? Тот, кто, возможно, выдал его, Павла, не мог знать о Долгове и Маринине, потому что о своих сообщниках Павел никому не говорил. Но ведь с момента развода, когда стало известно о их дезертирстве, прошло не так уж много времени. Что же тогда получается? Как они могли узнать, что он придет именно сюда, да еще устроит здесь засаду? Значит, они вышли на того человека еще до дезертирства, тогда почему бы им не взять его, Павла, прямо в части? Ждали, когда он побежит? Так должны были взять сразу в подлеске или за околицей села. Нет, здесь концы не сходятся с концами. А может, они случайно оказались в этой пещере? Почему бы и нет…
В глубине пещеры раздался шорох, появился капитан. Сейчас командиры уже не таились, не прятались в тени.
— Размышляет? — кивнул на Павла капитан.
Несмотря на то, что голос его звучал сейчас довольно доброжелательно, выражение глаз капитана оставалось неприязненным, по-прежнему прицеливающимся к Павлу. И все равно Кикнадзе совсем перестал бояться этих людей. Внезапная догадка, как молния, чиркнула в голове Павла, в мгновение ока разрушив все его предыдущие логические построения. Поведение капитана и лейтенанта уже никак не вписывалось в представления Павла о том, что должны делать советские командиры, поймав дезертира. То, что раньше только чуть смутило Павла интуитивным ощущением алогичности поведения этих военных, сейчас оформилось в четкое и спасительное для него противоречие. Разве могут советские командиры позволить себе избивать человека так жестоко и в лежачем положении? Да, он ненавидел их и все советское, но приписывать им такую жестокость Кикнадзе не мог, это была совершенно ненужная ему неправда: себя не обманешь. Потом эта угроза самосуда, резкая перемена в отношении к нему…
Нет, здесь надо подумать. Чего ради капитан и лейтенант оказались вдвоем в засаде? У них нет других — младших по званию?
— О чем думаешь? — спросил капитан. — В чем сомневаешься? Не веришь, что мы свои? — Он будто угадал мысли Павла.
— Не верю, — с радостью ухватился Кикнадзе за предложенную ему игру.
— Почему? — спросил лейтенант.
— Наши так не работают. Они бы давно уже доставили меня в часть. И они не бьют.
— Но ты же дезертир, — совсем отчужденно проговорил капитан. — Наш враг. Мы тебя ненавидим, ненависть требует выхода, и мы тебя бьем.
Павел мотнул головой, и впервые за все время, что он находился в пещере с этими людьми, на его лице мелькнуло нечто похожее на улыбку.
— Вы из других, — убежденно сказал он. — Капитан и лейтенант на одного дезертира — слишком много. И вы долго возитесь со мной.
Оба военных переглянулись.
— Садись ближе к огню, — пригласил капитан Павла, относя свечу к деревянному ящику, стоявшему метрах в двух от Кикнадзе. — Кто же мы по-твоему?
Павел опустился на чурбак возле ящика. Думал ли он, когда недавно готовил эту пещеру для себя, что окажется здесь, в роли побитой собаки, которую пока из милости оставляли живой. А сколько трудов и ухищрений стоило ему, чтобы незаметно уйти из части с канистрой для воды и другой разной мелочью!
Павел чувствовал, как оба настороженно следили за каждым его движением. Обыкновенные лица славянского типа, говорят на отличном русском языке.
— Вы такие же дезертиры, как и я? — бросил пробный шар Павел.
Усмешка чуть шевельнула твердые губы капитана, отразилась в его крупных зеленоватого цвета глазах отсветом внутреннего удовлетворения.
— Ты ошибаешься, сержант, мы агенты абвера, — сказал фразу будничным, даже скучным тоном, вроде бы сообщил о каком-то пустяке капитан.
Павел изумленно уставился на него и почти физически ощутил, как поднимается волна безудержной радости и как все острее становится желание высказать ее, В его положении встретить агентов абвера! Но неизвестные и рассчитывают на такую его реакцию, мелькнуло у Павла, и мгновенно погасило порыв немедленно раскрыться. «А не проверка ли? Теперь заходят с другой стороны. Думают, сволочи, я расколюсь от радости, а потом пришьют еще и измену. Но я тоже не дурак. Ничего у них не выйдет».
Капитан, видимо, зафиксировал момент резкого перелома во внутреннем состоянии Павла. Он снова усмехнулся и вроде бы успокоился, сбросив с себя напряжение ожидания. Капитан поощряюще улыбнулся, а глаза оставались холодными, изучающими.
Лейтенант что-то сказал капитану по-немецки. Тот кивнул, соглашаясь, и похлопал Павла по плечу.
— Гут, гут, — проговорил он и еще раз похлопал Кикнадзе по плечу. — Ты нам нравишься. Генрих прав: ты молодец. Тебя не проведешь не только на мякине, но и на первосортном зерне. Ты нам еще не веришь?
Павел помедлил с ответом. Очень хотелось поверить им, отбросить прочь страх перед возможной роковой ошибкой. В конце-то концов не такая уж он важная птица, чтобы был на него далекий заход.
— Не веришь, — теперь уже подтверждающе сказал капитан. — Это очень хитрый и дальновидный человек, — добавил он по-немецки, обращаясь уже к своему. — Нам надо провести с ним вербовку по всем правилам. У таких высокие шансы на выживаемость. Пойди скажи Рудольфу, чтобы он пока здесь не показывался.
— Я боюсь оставлять тебя с ним одного. Он сильный и опасный, как ягуар.
— Гут, — воскликнул капитан. — Для этого парня ты уже придумал и агентурную кличку. Ягуар — это подходит ему. Пойди к Рудольфу, а мы с ним поговорим.
— Может, он понимает нас?
— Нет, не похоже.
«Капитан» пытливо посмотрел на Павла. Из всего разговора, что неизвестные вели между собой на немецком языке, он понял только слова «гут» и «ягуар». Он уже не сомневался, что перед ним гитлеровцы.
— Чтобы ты нам поверил, — заговорил «капитан», как только его напарник ушел в глубину пещеры, — я расскажу тебе кое-что из твоей личной биографии. Согласен?
Кикнадзе кивнул. «Капитан» заговорил, и с каждым его словом на душе Павла становилось все легче и легче…
— Теперь ты убедился, что мы твои настоящие друзья и единомышленники? Меня зовут Пауль, а тот, который со мной, Генрих. Прежде чем говорить о деле, ты перекуси.
Пауль поставил на спиртовку открытую банку мясных консервов, протянул Павлу полбуханки пшеничного хлеба…
Теперь для Кикнадзе было уже ясно, кто навел абверовцев на эту пещеру, на него самого, кто рассказал о нем. Это мог сделать только один человек.
Но какую устроили проверку, фашисты проклятые, сволочи! Как били! Боялись провокации… Вернувшийся Генрих протянул Павлу папиросу. Кикнадзе не курил, но почему-то не отказался. Он глубоко затянулся… Казалось, он вдохнул в себя не дым, а пары серной кислоты — до того у него запершило в горле, что он несколько секунд не мог выдохнуть эту едкую смесь дыма и воздуха. Генрих толкнул Павла в грудь кулаком, как бы побуждая легкие все-таки освободить дыхательные пути от воздушной затычки. Павел закашлялся, тяжело и надолго. В промежутках между приступами кашля он слышал, как один из агентов бормотал: «Гут, рус, гут, рус…»
Кашель освободил Павла не только от саднящей боли в груди и от воздушной пробки в горле, но и от остатков физической слабости, которую он ощущал с первой же минуты, как только пришел в сознание после схватки с абверовцами.
