Заместитель начальника разведывательного отделения краевого Управления, лейтенант государственной безопасности Константин Николаевич Стрелков должен был подстраховать своего командира. Он-то и таился в считанных шагах от предполагаемой точки свидания.

Взошло солнце. Рассеялся туман. Открылась увалистая рыжеватая равнина с редкими купами деревьев. Полная тишина. На заболоченной низине курлыкнул уссурийский журавель.

Стрелков перебежками прокрался к намеченному заранее ориентиру — никого! У зеркальца воды на одной ноге замерла серая цапля. И по росной траве тянулся свежий след на ту сторону границы.

— Срочно в отряд! — Константин Николаевич прекрасно представлял себе, чем всё это грозит, если догадка оправдается.

Нарушителя границы привезли в город Ханьчунь. Там размещалась зональная военная миссия японцев. Через переводчика было выяснено: перебежчиком является комиссар государственной безопасности третьего ранга Григорий (Генрих) Самойлович Люшков.

Небесный подарок японскому командованию, затевающему скрытно провокацию у озера Хасан!

Именитого переметчика поместили в отеле «Аконто Ямато». Приказано было приставить к нему достойную охрану. Создать условия для отдыха и работы. Люшкову предложено было подробно объяснить причину перехода границы.

В штабе войск Квантунской армии решили прикомандировать к советскому генералу офицера разведки Корэхито Тачибана, сносно владеющего русским языком. С его помощью была устроена встреча бывшего комиссара госбезопасности с журналистами. В газетах Маньчжоу-Ди-Го, Китая и Японии под броскими заголовками были оттенены слова Люшкова:

Корэхито Тачибана, тогда только что окончивший военную академию, осваивался на новом поприще и нуждался в точном знании оперативной обстановки на советско-китайской границе. Ему поручили сопровождать беглого чекиста. Под усиленным конвоем они проследовали вдоль Амура и Аргуни, осуществив своеобразную рекогносцировку, уточнили карту советских укреплений.

В журнале «Рубеж» была помещена фотография бывшего комиссара НКВД вместе с офицерами генерального штаба японской армии, которым Люшков давал показания возле большой карты Советской России.

Генриха Люшкова доставили в Харбин, где в то время развернули активную подготовку разведчиков, террористов и диверсантов помощники атамана Семёнова полковники Шепунов Б. Н. и Михайлов И. А. в отряде «Асано».

Через Тачибану представитель штаба войск Квантунской армии обязал бывшего комиссара госбезопасности подготовить и направить в газеты и журналы открытое письмо о причинах бегства из СССР. Тачибана проследил, чтобы откровения предателя быстро нашли место на полосах виднейших печатных органов русской эмиграции в Харбине, Чаньчуне, Шанхае: «Гун-бао», «Русское слово», «Рубеж», «Заря», «Рупор», «Харбинское время», «Шанхайский восход», «Голос эмигранта». Жирными шрифтами были набраны заявление и автобиография Люшкова, крупная фотография его в комиссарской форме. Рядом были ловко смонтированы фотокопия партийного билета, удостоверения личности и депутата Верховного Совета Союза ССР, пропуск на XVII съезд ВКП(б).

Григорий (Генрих) Самойлович Люшков родился в Одессе в 1900 году в семье оборотистого торговца. Старший брат его рано ступил на дорогу Революции. По его стопам двинулся и Гришка. Разбитной по-одесски, языкастый, он быстро пробился в комиссары полка красногвардейцев. В 1919 году его направили в органы ЧК на Украине, а позднее — в центральный аппарат ВЧК. В Хабаровске, будучи председателем «тройки», Люшков отправил на тот свет десятки невинных людей. В Москве тем временем назначили вместо Ягоды из ЦК Ежова Н. И. Дружок по Одессе — он был сотрудником на Лубянке — позвонил: «К тебе направлен чин. Имеет особые полномочия. Пахнет жареным, это я тебе говорю!». Люшков по своей расторопности не стал дожидаться москвича: переметнулся к противнику.

По Большому проспекту шли японские солдаты в коротких зелёно-мертвенных шинелях. Сбоку вышагивал офицер в картузе с высоким околышем. Сабля задевала мостовую, подпрыгивала и командир придерживал её рукой в серой перчатке.

Платон Артамонович пропустил строй безо всякого интереса: в Харбине японцы встречались повсеместно. Ходили слухи, что оккупационные власти содержат в городе свыше тридцати тысяч солдат и офицеров армии микадо.

На перекрёстке пестрела толстая тумба, оклеенная киноафишами, распоряжениями китайских и японских правителей. За серыми зданиями ослепительно блестели купола и кресты Свято-Николаевского кафедрального собора. Синие куртки китайцев выделялись среди тёмных одежд маньчжурских чиновников. Случайный извозчик медленно ехал вдоль тротуара в надежде заполучить седока.

— Кало-отошка-а! Пладав-ай-и!

— Мадама, лу-ука нада? Шанго лу-ука!

Семенила на маленьких ножках в гете — деревянных сандалиях на высоких подставках — китаянка с малышом в простынке за плечами. Притопывал в матерчатых шлёпанцах уличный цирюльник, зазывая клиентов. Стучал в медную тарелку лудильщик в грязном халате из далембы:

— Пай-яй! Па-я-и-и!

Наперебой кричали разносчики зелени и овощей:

— Леди-изда! Леди-иза-а!

— Цветока, мадама! Цветока, капитана!

— Мадама, лу-ка! Мадама, леди-иза!

Возле остановки трамвая китаец хвалил свои тонкие, как спицы, бамбуковые палочки для чистки ушей и бамбуковые же скребницы для чесания спины.

Скопцев припомнил утренний рассказ Варвары Акимовны. На Пристанском базаре она подошла к китайцу, выкрикивавшему: «Лыба! Лыба!». Она отвернула угол мокрой тряпки, закрывавшей корзину. «Да это же раки!» Торговец озлился: «Тебе сама дулаки!». Варвара Акимовна возмутилась: «Фу, невежда!». Китаец зашёлся в крике: «Кака не свежа-а? Кака не свежа!».

Платон Артамонович привык к крикливой разноголосой улице Харбина. Корыстная суета. Толкучка в облаках чесночного запаха и жареного лука. Даже ранним утром город полон скрипа повозок, щелканья бичей, топота деревянных сандалий, прибывающих на торги крестьян из окрестных сёл. Всё это напоминало Скопцеву давнее время, когда он с отцом бывал на ярмарках в Забайкалье.

— Тавала нада? Тавала хин хао! — наседал галантерейщик с ящиком за плечами. — Капитана, тавала холошо!

Это не было лестью или заигрыванием. Принято у восточных людей сделать приятное постороннему незнакомцу.

Выбравшись из людской толчеи на Большой проспект, Платон Артамонович, закинув за плечо сумку, припасённую для покупок, поднялся на конно-трамвайный виадук. По обе стороны перекидного моста четырёхрожковые светильники уходили к Мостовому посёлку. Посверкивали рельсы трамвая. Сизоватая дымка нависала над китайским районом Фу-Дзя-Дяном.

Пришла пора маньчжурского предосенья. Холодный ветер нёс с запада жёлтую пыль, нагонял на виадук подсохшие жёлтые листья. Скопцев поднял воротник короткого пальто, поплотнее натянул картуз и по деревянным ступеням зашагал вниз, к Диагональной улице, Навстречу попался китайский полицейский во всём жёлтом: китель, рейтузы, кобура. Лишь сапоги чёрные на высоких каблуках. Скопцев приложил два пальца к своему картузу в знак приветствия и засмеялся, сбегая на тротуар.

Однажды в сильном подпитии Скопцев остановился у склада, охраняемого китайским солдатом. Приблизившись к нему, Платон Артамонович ловким приёмом выхватил из рук часового винтовку и пошёл себе дальше. Китаец бежал следом и плакал: «Капитана, моя помилайля!». Обогнав Скопцева, бухнулся на колени: «Моя пух-пух!». Скопцев лениво протянул винтовку: «Бери, китаёза!». И великодушно принял земной поклон незадачливого караульщика. А тот лепетал: «Се-се ни! Тинь-хао!». Платон Артамонович понимал благодарственные слова и самодовольно, хмельно улыбался. «А как же «тапицземи»?» Ему было забавно знать, что китайцы обзывают русских большими носами, что в их понятии невероятное уродство.