В далёком прошлом тут работали на подёнке Ли и Бато. Странная пара: круглолицый китаец с косичками, как у маленькой туркменки, и высокий кривоногий бурят. Они не доверяли друг другу. Терпели сквозь мучения: мыть породу вдвоём сподручнее! В конце сезона 1915 года, заподозрив, что Ли утаил-таки самородок, Бато придушил спящего китайца. Отец Платона Артамоновича скрыл от полиции преступление.

Заимка выглядела заброшенной. Отвалы дресвы в чахлой траве. Сосенки моют корни в ручье. Вода молочно-серая на перекатах.

Скопцев сбросил на берег заплечный мешок. Не спеша обследовал поляну. Наткнулся на лопату без черенка. Полузамытые носилки. Стёжка к землянке окаймлена дикой лебедой. Несеянная конопля вымахала в рост человека. Заросшая зелёным мхом крыша обвалилась. В отдалении от запущенного жилья — следы копыт. На глинистой плешине берега коряга, выброшенная паводком из русла Высохшие катыши кабаргиного помёта…

На четвереньках прополз внутрь зимовья. В углу гнездилась сова. Слепо путаясь и хлопая крылами, она вырвалась через дымоход на волю. Сосновыми ветками, как веником, Платон Артамонович вымел мусор. Подпер сухой лесиной матицу, чтобы не обрушился потолок. Нашлись заржавелые топор и кирка.

Мёртвый буерак хранил старательский бивак от людского глаза — десятки вёрст от поселений!

Метрах в десяти от ручья темнели четыре столба и на них — сайва, бревенчатый срубец. Когда-то в нём прятали от грызунов да медведей съестное. Венцы покрылись зелёным налётом. Углы протрухлявели. Снизу были видны проломы в полу. Свисали плети высохшей травы. На суку хранились полуистлевшие силки. Выбрав из них наиболее сохранившийся, поспешил на звериную тропу у говорливого Ручья, насторожил ловушку на косулю у водопоя. Он не сомневался, что диких коз наплодилось в горах за войну прорва — охотники на фронте, а бабам да мальцам сюда ход не по зубам. Тяжёлый заплечный мешок во избежание порухи от грызунов укрепил на проволочной петле посередине потолка землянки.

К вечеру жильё приобрело сносный вид. Очищенные от мха и плесени нары были пригодны к ночёвке. Природные камни, сложенные горкой в центре землянки, под дымоходом, готовы были принять огонь. На гвозде-колке у входа Скопцев снял котелок, в ручье набрал воды. Сушняк горел без дыма, не выдавая присутствия человека. В заплечном мешке, кроме манерки с запасом воды, принёс он пшено и соль, сухари и консервы, куски рафинада, сухую колбасу и плитку шоколада.

Утолив первый голод, Скопцев лёг на сосновый лапник, настеленный по всем нарам. Наломал он и багульника — запах отпугивал насекомых и мышей. Прислушиваясь к тишине, он обдумывал дальнейшие шаги. С наступлением темноты тайга зажила ночной жизнью. Зашуршали мыши в поиске семян травы. Сова, выдворенная из облюбованного пристанища, сердито ухала, хлопала крыльями. Скрипели сухостойные сосны под напором холодного сквозняка в распадке.

Мысли отбрасывали Скопцева в далёкие годы молодости, месяцы боёв в Забайкалье. Стычки с красными партизанами. Атаки на Читу. Отход к Монголии. Чем дальше вспоминал Платон Артамонович, тем яснее обнаруживал, что время унесло остроту восприятия пережитого. Вроде и не было крови, пожаров, выстрелов, смертей. Он отделял себя от сотника Ягупкина, от урядника Аркатова, от атамана Семёнова. Тогда он был молод и глуп — выполнял приказы, ничего не соображая, ослеплённый злобой. Теперь бы был умнее, терпимее, не лез бы в пекло схваток, сдерживал руку с шашкой. Во время разлада в отрядах Анненкова, когда Красная Армия выперла атаманцев в Китай, урядник Аркатов увлек казака Скопцева в район города Урумчи, оттуда подались на Калган, а затем из Урги на Читу. Здесь и попали в отряд подполковника Сысоева. Им нацепили погоны с двумя буквами «А. С.» — атаман Семёнов… А зачем он теперь в Забайкалье, где родился и сказал первое слово «мама»? За какие клады рискует головой? Светила надежда: получить иены, выцелить удачное дело, зажить мирно с Варварой Акимовной…

Разбудил его звук, схожий с щелчками затвора. Машинально схватился за большой охотничий нож. Мгновенно озирнул зимовье. В сизоватом свете утра он различил на пороге полосатого зверька. Подняв передние лапки, бурундук вертел головой, посвистывал, прищёлкивал в удивлении…

…Весь световой день Скопцев затратил в походе к населённому пункту Чикою. До самого села он не дошёл. Затаившись в перелеске, наблюдал за улицами, огородами, скирдами соломы возле тока на выгоне. На окраине заметил автомашину с солдатами. Не решился спуститься к людям. По левой стороне речки углубился снова в тайгу. Заночевал в каменистой долине. Нарезал сосновых веток, сложил их гнездом, забрался внутрь и сверху накрылся серой ватной телогрейкой. От дыханья будто ожили ветки — запахло смолой.

Вернувшись в зимовье, Скопцев наметил новый маршрут, восточнее, считая, что в отдалении от границы, в глубине Бурят-Монголии, меньше вероятность «засветиться». Двое суток одолевал он дорогу через горы, ущелья, ручьи и болотистые распадки — вышел в район Малого Куналея. И вновь постигла неудача: на картофельном поле люди в красноармейских одеждах собирали урожай! Обогнув это семейское село, он вышел к речке Хилку. В широкой пойме набрёл на деревеньку, расселившуюся по долине.

Возле гумна гремела молотьба. Две низкорослые монгольской породы лошадки ходили по кругу, приводя в движение машину. У барабана маячила женщина. Позади скирды мальчишки и девочки обступили чёрную легковую машину. Бородатые старики, суетливые бабы в кичках на головах и многоярусных юбках толкались вокруг низенького бурята в городской шляпе. Он что-то говорил, размахивая руками, словно крыльями. Рядом с ним — худой мужчина в гимнастёрке. Правый пустой рукав был вздет за командирский ремень…

По всем законам тайной «ходки» Скопцев должен был бы немедленно покинуть опасную зону. А Платон Артамонович, ощущая холодок под сердцем, неспешно приблизился к молотильщикам: нужно испытать себя!

— Мне б этого бурятёнка на ночку! — Подавальщица снопов закинула руки за голову с кичкой, выпятив тугие груди под цветастой кофтой.

В толпе загоготали. Пухленький оратор оглядывался, ища поддержки у однорукого. Тот погасил невольную улыбку.

— Серафима, уймись! Это ж председатель Совнаркома!

— С начальством, однако, ещё слащее! — Серафима ящерицей соскользнула по навалу снопов, пытаясь залучить предсовнаркома. Тот же торопился, смущённо потупив глаза и покраснев до ушей. Озорница натолкнулась на Скопцева.

— Ядрёна копалка! — Она облапила Платона Артамоновича, прижала к своей оттопырившейся груди. — Откеля, рыжий?.. Заготовитель по древесине?..

Платон Артамонович обмер: «Вляпался!». Во рту враз явилась горечь, язык прилип к нёбу. Отвлекала людей машина, увозившая коротышку-бурята.

— Откуда, спрашиваешь? Из того места, откуда все люди! — осклабился Скопцев, подлаживаясь под её тон.

— Айда к барабану! — Она потянула его за рукав. — Нечего шляться без дела, заготовитель! Э-э, да ты хромоножка!

Цепляясь за верёвку, он покарабкался на скирду. Снизу подталкивала Серафима.

— Шибчее дрыгайся, паря!

Мальчишка тронул лошадей. Загудел барабан. Серафима заняла Место у подавального стола. Кивнула Скопцеву: «Сноп!». И повелась круговерть: сноп-стол! Взмах назад, опять сноп-стол! Пот заливал глаза. Серафима скалила белые зубы.

— Шибчее, заготовитель!

Пошабашили на току в сумерках. Скопцев чувствовал ломоту в спине. Кострика и пыль набились за шиворот.

— Нагнись, рыжий! — Серафима запустила горячую руку за ворот его рубахи и шершавыми пальцами выбирали колючки. — Заготовитель, ядрёна вошь!

В деревню шли разнобойно. Скопцев прислушивался к народу. У женщин на языке одно: кто получил письмо с фронта, у кого нет вестей. Бойкая молодуха возмущалась поведением деревенских подростков.

— Меньша схлестнулась со старшиной. Подумать, пятнадцати нет, а уже…

— Но-о. Он-то бугаина! Мотнул хвостом и в Дивизионную усвистал.

— Перевели в Распадковую на стройку.