— Живот на нос лезет у меньшой-то.
— У вас гарнизон, что ль? — спросил Скопцев.
Серафима устало махнула рукой: — Строили что-то. Среди ночи фють — и были такие. Плачут девчонки. Да и то — ни мужика, ни жениха, ни танцора…
На столбе у школы был укреплён репродуктор раструбом. Диктор читал вечернюю сводку Совинформбюро. Скопцев узнал, что Румыния ведёт переговоры о мире. Дипломаты Финляндии и Советского Союза встречаются с целью перемирия. Освобождён от фашистов город Каунас. «Эх, трепачи!» — осудил Скопцев своих харбинских руководителей.
— Где столуешься, заготовитель? — Серафима придержала Скопцева. Тот передёрнул плечами.
— Божий человек: кто что подаст!
Заночевал он у разбитной солдатки. Она предупредила: курить не смей! Ложку, миску, кружку после него сорок раз обмыла и вынесла в амбар: «Чужой веры человек касался!». Место ему отвела на кровати, сама ловко забралась на русскую печь.
Платон Артамонович, забывая на время о своей «ходке», перебирал в памяти события дня. Перед глазами встала картинка посрамления предсовнаркома.
— Скокну к тебе, Серафима?
— Зачем?
— Поиграем в жмурки!
Она сама спустилась вниз, прошлёпала по горнице. Скопцев в дрожи ожидания откинул приглашающе край одеяла. Она зажгла керосиновую лампу, подвешенную на колке у порога. Сняла с припечка его волглые ичиги.
— Гостенёк, вон двери! — и бросила к кровати его ичиги. — Быстренько!
— Ты чё, Серафима?! — Скопцев, словно ошпаренный, подхватился на постели. — Для красного словца болтнул…
— Повторять не привыкла! — Она стояла посередине горницы в длинной ночной сорочке. Глубокий разрез спереди открывал настежь округлые груди. — Кузнечик рыжий! Игрун шибко?
Среди ночи он очутился на улице незнакомой деревни. Бродили собаки, нацелясь испробовать прочность его брюк. Злоба давила ему горло. И страх быть задержанным гнал прочь от тёмных изб за околицу. Досыпал он в скирде. Спозаранку, сбивая ичигами густую росу на жнивье, умелся в тайгу на звериные тропинки. Поднимался в царство высоких хребтов…
Не знал Скопцев, что утром в избу Серафимы пожаловал однорукий.
— Где ночлежник? Ну, хромой да рыжий!
— Тебе-то чё? Ты почто меня пасёшь? — Серафима с ещё неприбранными волосами напирала грудью на раннего гостя.
— Ты смотрела его документ?
— Сторожем у своей калитки, как помню, тебя, бригадир, не нанимала!
— Пускаешь в дом кого попадя!
— Кому захочу, тому распахну! Мой чемодан, кому хочу, тому и дам, без твоей резолюции!
— Уймись, баба! Участковый даве напоминал — на границе тревожно! Хромоногий откуда?
— Иди ты, знаешь, куда? В пим дырявый! — Серафима указала на двери. — На лёгком катере, к ядрёной матери!
…В силке смертно билась молодая косуля. Скопцев перерезал ей горло. Здесь же, у берега, освежевал. Нежное мясо посолил и развесил над костром вялиться. Остатки козы зарыл в землю. Захоронение притрусил старогодним листом и завалил хворостом наглухо. Закопал он пустую банку, бумажки, сгрёб в ямку окровавленную траву, дресву.
Стояла светлая пора предосенья. Брызнуло багрецом на черёмуху. Гроздья тёмных ягод обвисали на ветках. Повыше зимовья краснела брусника. Он нарвал ягод, залил кипятком в кружке. Кислый навар заменил ему чай. Сова вновь завладела углом избёнки и Скопцеву стоило труда выпроводить её прочь.
Платон Артамонович убедился, что внешний вид его не привлекает ничьё внимание, и местные люди принимают его за своего. Можно двигаться в Кяхту! С ней он связывал надежду собрать побольше сведений о приграничной полосе.
Проснулся чуть свет. Утренник бросил на траву седоватый налёт. Сухие дрова приготовил с вечера — костёр быстро разгорелся. Забурлил кипяток в котелке. Накоротке перекусил. Свежатину прихватило тонкой плёнкой и сукровица закоптилась. Он упаковал припасы в мешок. Наполнил манерку брусничным отваром. В хлопотах незаметно минуло утро и тут Платон Артамонович уловил отдалённый стук копыт. В лихорадке прибросал землёй костёр. Мясо завернул в широкие листья лопуха. Котомка стала ещё объемнее. Впопыхах перебрёл ручей и укрылся в частых зарослях за глыбами камней.
У заимки показались два верховых. Зелёные фуражки. На плечах — серые накидки. С винтовками. Спешились. Принюхивались.
— Кто-то побывал в зимовье! — Кряжистый пограничник с удивлением обошёл землянку, нагнувшись, заглянул внутрь её. Озадаченно добавил: — Не зря командир изменил наш маршрут!
— Мабуть, охотник Бато прикочевал на разведку, — благодушно отозвался второй, смахивая с плеча накидку.
— Вполне. Сезон белковать приспел. Наши тут с весны не бывали. Кто-то же ночевал! — Напарник, отвернув рукав гимнастёрки, крутнул головку часов. — Телепаются! Накачало без пяти минут одиннадцать. Выбиваемся из графика!
Благодушный свернул самокрутку, пыхнул дымом и закашлялся:
— Во-о горлодёр выдал старшина!
— Бато-о! — громко крикнул кряжистый.
— О-о-о… — откликнулось эхо в ущелье.
Лошади пофыркивали, тянули головы к траве у своих передних ног. Звякали удила.
— На обратном пути завернём, может, застанем! — решил кряжистый, вскакивая на лошадь.
Скопцев дождался, пока пограничники покинули заимку, и обратно пересёк ручей. Обследовал зимовье: всё ли захватил с собой? Нет ли улик пребывания его в землянке? И снова посыпал свои следы махоркой. Сперва пробегал ручьём метров триста, выскочил на берег, веткой сосны заметая свои отпечатки на глинистой дресве, и правой стороной удалился на север.
Через трое суток очутился в селе Чикое. Ему пофартило: вниз отплывал катер, привозивший продукты лесорубам. Назвавшись отцом солдата: свиделись, мол, в Малом Куналее, — напросился в рейс до устья.
— Прыгай сюда! — разрешил шкипер. — Слыхал, красноармейцев в Распадковую гонят или болтают зря?
— Погрузили в машину, а куда… — Скопцев пожал плечами, помогая убрать сходни. — Дело военное…
— Но-о. — Шкипер вертел штурвал, отводя судно от берега.
Притулившись к капитанской будке, Платон Артамонович посматривал на село. Спина, как магнитом притянута к обшивке. Мозг тревогу бил: опасно! К причалу направлялись два пограничника с собакой на поводке. Катер набирал ход, выруливая на стремнину. Полоса воды становилась шире, разделяя судно и землю. Поплыли назад тёмные избы, клетки огородов, пожарная каланча… Скопцев чувствовал, как по спине мороз колюче ползёт. В горле ком чёрствый…
Сошёл он на берег километрах в пятидесяти от Чикоя, на маленьком причале лесного пункта.
— Пограничная полоса, — предупредил шкипер. — Пропуск в порядке? Тут строгости!
— Имеется! — Скопцев хлопнул себя по карману. От пристани он круто забрал в гору по левой стороне Чикоя. Сердце всё ещё учащённо колотилось: «Занёс чёрт в зубы дракона! Помоги, Господи!». А в сознании укреплялось главное из происшествия: он внешне не отличается от здешних жителей!
По тайге, переваливая хребты, Скопцев достиг окрестности Кяхты. Узнал урочище: прежде тут были купеческие дачи. Новые хозяева забросили строения, порушили самые капитальные домики. Выбрав сохранившийся угол сарая, Платон Артамонович расположился на ночёвку. Посчитал: в понедельник меньше праздношатающихся, нежелательных встреч легче избежать. Оставив в приюте свой скарб, он поднялся на скалистую, открытую всем ветрам вершину.
Солнце оседало за Селенгой, за Джидинским кряжем. Внизу уже темнело. Берёзки роняли наземь жёлтый лист — внизу полянка казалась бурым ковром. Охровым пятном выделялся пихтовый колок. Прежде горожане осёдлывали Боргойские сопки — там царствовал кедрач!
Вдали в серое небо поднимались дымки Кяхты. Из распадков речек Грязнухи и Кяхтинки сочились сизоватые сумерки. Зажглись первые огоньки. Где-то там обитает Бато. Жив ли? Уцелел ли в вихре времени? Вместе со Скопцевым бурят участвовал в походе отрядов барона Унгерна. Под Чикоем Бато попал в артиллерийскую вилку — контузило! Свело щёку и открыло веко левого глаза. Опустился уголок рта. Скопцев различил стайку строений на склоне Бургустанского хребтика. Там жили родственники бурята. Деревянная юрта, где он оставил тогда покалеченного старателя, как помнил Платон Артамонович, лепилась к сосне на берегу Кяхтинки…
