— На прошлой неделе, — продолжала Волкова, — откуда-то вернулся Петр домой ночью. А по вечерам он редко когда уходит. Злой пришел, долго спать не ложился, все сидел в своей комнате. Я его спать позвала: на работу, мол, утром рано подниматься. Так он обругал меня. А вот сегодня вернулась я раньше времени домой, стучала в дверь, не впускает. Глянула в окно, вижу, стучит одним пальцем по аккордеону, а крышка откинута, что-то у уха держит, и сундук опять открытый. А когда впустил он меня в квартиру, сундук уже был заперт. Ударил он меня ни за что ни про что. Не знаю я что к чему, но только странным мне все это кажется и страшно почему-то. Вот и решила к вам прийти.
Полковник Любавин слушал рассказ Анастасии Волковой с глубочайшим вниманием. Он думал о том, что эта простая советская женщина, поделившаяся сейчас с ним своим горем и неожиданно возникшими подозрениями, может быть, дает им в руки новое недостающее звено в той запутанной цепи, которую они в эти дни распутывали, узел за узлом.
Но ей нужно было что-то сказать. Что? Прежде все то, чтобы она хранила в тайне свой визит в Комитет государственной безопасности, но об этом она и сама никому не расскажет, так как боится своего мужа. Нужно, чтобы у нее хватило мужества держаться дома как всегда, чтобы не зародить ни искры подозрения в муже и, таким образом, не вспугнуть врага.
Любавин испытующе посмотрел на сидевшую перед ним женщину. Волкова уже успокоилась и смотрела на него, ожидая, что ей скажет, чем поможет этот полковник с умным и добрым лицом.
— Я слушал вас внимательно и хочу, чтобы вы меня поняли правильно и мужественно перенесли все, что я вам сейчас скажу открыто и прямо, — обратился к Волковой Любавин, — Это пока большая, важнейшая государственная тайна, но вы к нам пришли с открытым сердцем, и я думаю, что могу вам ее доверить. Не так ли?
— Можете доверить, — сказала Анастасия Волкова, — можете! Если Петр враг, жалости у меня к нему не будет. С тоски я за него замуж пошла, а себя я считаю женой солдата, что за нашу Родину жизнь на фронте отдал.
— Ответьте мне на один вопрос. Я не хотел задавать вам его раньше, чтобы не перебивать вас. Вы упомянули, что с Никезиным вас познакомил ваш бывший квартирант — шофер. Как его зовут, где он сейчас?
— Зовут его Владимир Соловьев. Работает он сейчас в таксомоторном парке, «Победу» водит. У нас бывает редко, но иной раз заезжает к моему. Перекинется несколькими словечками и уедет. Все торопится. Сколько раз его к столу звала пообедать или отужинать с нами, все отказывается: «Тороплюсь, говорит, Настя, дела». Хороший, веселый он парень, не чета моему бирюку, — оживилась Волкова.
— Спасибо вам, товарищ Волкова, за все, что вы нам сообщили. Есть у нас к вам одна большая просьба, да только не знаю, — сказал, чуть задумавшись, Любавин, — сможете ли вы ее выполнить.
— Смогу, если по силам придется, — ответила Волкова.
— Знаю, трудно вам будет, но очень прошу, — продолжал Любавин, — в доме ни в чем не меняться. Как жили с мужем, так и живите, чтобы он ничего неладного не почувствовал. Подозрения и у вас и у нас серьезные. Но пока мы ни в чем не убеждены, нужно, чтобы все оставалось по-старому. А что еще заметите, прошу дать мне знать.
— Хорошо, — твердо ответила Анастасия Волкова.
— Сейчас вернетесь, а Никезин окажется дома и спросит, где были. Что ответите?
— В очереди, скажу, в поликлинике была.
Любавин встал, крепко пожал на прощание Волковой руку и сказал:
— Спасибо вам, Анастасия Николаевна.
Чингизов и вызванные им Александр Денисов и Сурен Акопян размышляли о том, с чего начать поиски этой загадочной высокой блондинки. Первые следы вели на водную станцию.
— Но на станцию нам пути-дорожки заказаны. Показываться туда нельзя, — сказал Чингизов и укоризненно посмотрел на Сурена. — Кто же, — продолжал размышлять Чингизов, — дал знать о том, что Худаяром интересуются? Сторожиха.
— Нет, не думаю, — возразил Акопян. — Я наблюдал за ней целых два часа, пока дожидался возвращения с моря начальника водной станции Рашида Садыхова.
— Может быть, сам Рашид Садыхов? — спросил Чингизов.
— Сомневаюсь, — сказал Акопян. — Он был мною официально предупрежден о том, что я произвожу розыск Худаяра негласно.
— Я знаю немного Рашида Садыхова, — заметил Денисов. — Это неплохой парень, коммунист. Он был демобилизован из морской пограничной охраны, где командовал катером. Да и отец его заслуженный моряк, плавал всю войну штурманом на танкере «Чкалов».
— Значит, там был кто-то третий, — задумчиво проговорил Чингизов. — Но кто? Гадай — не гадай, а сидя здесь, в кабинете, ничего не разгадаешь. Давайте-ка, товарищи, так попробуем: вызовем сюда Садыхова. Позвони к нему, Александр. Если его нет, скажи, что спрашивали из Комитета физкультуры и спорта, а окажется на месте, пригласи к нам немедленно и предупреди как коммуниста, что приглашение это совершенно, секретное.
Денисов позвонил. У телефона оказался сам Садыхов. Через несколько минут он уже сидел в кабинете Чингизова.
— Вот что, товарищ Садыхов, мы с вами хотим побеседовать о вашем погибшем вахтере Худаяре Балакиши оглы, — сказал ему Чингизов. — Мы им заинтересовались в связи с тем, что он, как нами установлено, в прошлом крупный уголовник и был связан с людьми, переправлявшими за кордон контрабанду. Поэтому нам хотелось бы узнать, как и какими путями он попал к вам на работу.
— Мне его рекомендовала одна наша активистка, — сказал Садыхов. — У меня как раз была вакантная должность вахтера, и я его принял. Кстати, должен вам сказать, что Худаяр не скрывал того, что в прошлом совершил уголовное преступление и отбыл срок наказания. Он мне предъявил соответствующую справку. Ну, что еще я знаю о нем? Знаю, что жил он в Гюмюштепе, в собственном маленьком домике, который, как он говорил, достался ему от дяди, одинокого, бездетного старика. Правда, в последнее время кое-кто из наших работников, в частности вахтер тетя Маша, поговаривал о том, что Худаяр курит анашу. Я думал даже снять его с работы. Но товарищи из уголовного розыска специально предупредили меня, чтобы я его пока не трогал, — они хотели через него установить крупных спекулянтов анашой и узнать, какими путями она доставляется в Советабад.
— Понятно, — заметил Чингизов. — А, кстати, кто эта-активистка, которая вам рекомендовала Худаяра на работу?
— Это гордость нашей женской команды, великолепная пловчиха и прыгунья, — заявил Садыхов. — Но, к сожалению, она мало времени уделяет водному спорту, так как увлекается художественной самодеятельностью, участвует в бригаде Дома офицеров. А кроме того, у нее сменная работа — она работает медицинской сестрой в военном госпитале.
— А какое отношение эта ваша активистка имела к Худаяру?
— Откровенно говоря, не знаю. Видимо, кто-то из знакомых попросил ее о нем, а она меня. Должен заметить, что это вообще замечательная женщина, очень отзывчивая и очень серьезная, несмотря на…
— Несмотря на что? — спросил Чингизов.
— На свою красоту, — ответил Садыхов. — За ней многие пытались ухаживать, но держится она очень строго. И когда я однажды при случае спросил ее, почему она так сдержанна, она ответила, что никак не может забыть своего покойного мужа. И жаль, откровенно говоря, жаль! — улыбнулся Садыхов и даже вздохнул.
— Что же вы так тяжко вздыхаете, товарищ Садыхов?
— Да, глядя на нее, любой неженатый вздохнет. А я, знаете, товарищи, холост!..
— А-а-а, — с шутливой многозначительностью протянул Денисов, — то-то вы нам даже имени вашей активистки не называете, боитесь отобьем? Я ведь тоже не женат, а расписали вы ее так, что поневоле взглянуть на нее хочется.
— Зовут ее Татьяной Остапенко. Только глядите не глядите — ничего не получится, — махнул рукой Садыхов.
— Проверили на личном опыте? — спросил Акопян.
— Считайте, что так! — улыбнулся Садыхов.
— Я надеюсь, товарищ Садыхов, — сказал Чингизов, вставая, — что весь наш разговор от начала до конца, включая шутки, останется в этих стенах.