Однако и этот документ Берия не подписал, положил под сукно вместе с папкой, в которой был доклад «Мауд Коммитти».

— Почему мы должны верить этим англичанам?! — возмущенно начал нарком, глядя на Фитина. — У нас же нет никаких подтверждающих материалов! Почему нет ничего, например, из резидентур Нью-Йорка и Вашингтона? Или из той же Канады? Если там тоже ведутся аналогичные исследования, то почему не идет информация оттуда? Где же ваш этот… «ясновидящий» Квасников? Если он затерял атомный след, так накажите его в конце концов! Я попрошу вас, Павел Михайлович, направить в загран-точки телеграммы с напоминанием о прежнем задании. А может, их там и некому получать? Ответьте, почему у нас до сего времени нет резидентов в Нью-Йорке и Вашингтоне? Это же наши главные разведточки, и почему-то именно они работают без руководителей!

— Извините, Лаврентий Павлович, мы не успели доложить вам. В конце октября в Штаты отбывает Василий Михайлович Зарубин. Он будет совмещать должность резидента в обоих городах.

— Но это, я вам скажу, тоже не лучший вариант. Записку товарищу Сталину я не буду подписывать до тех пор, пока вы не получите подтверждающие данные об атомных исследованиях в Америке… Передайте Зарубину, что перед отъездом в Нью-Йорк его может принять товарищ Сталин. Вождя очень интересует, как поведут себя Штаты в тяжело сложившейся для Москвы и всей страны военной обстановке…

Через несколько дней Председатель Государственного Комитета Обороны действительно принял Зарубина вместе с начальником разведки Фитиным. Сталин был, как всегда, немногословен, сказал, что главные усилия разведки в США необходимо направить на то, чтобы помочь Красной Армии выиграть войну с фашистской Германией, и обозначил перед Зарубиным пять конкретных задач:

• смотреть за тем, чтобы правящие круги США не заключили с Гитлером сепаратный мир и не выступили против Советского Союза;

• добывать сведения о планах Гитлера в войне против СССР, которыми могут располагать американские спецслужбы и Министерство обороны США;

• выяснить секретные цели и планы союзников в этой войне, по возможности попытаться установить, когда они намерены открыть второй фронт в Европе;

• добывать информацию о новейшей военной технике;

• отслеживать и вскрывать тайные планы союзников относительно послевоенного устройства мира.

— Что касается других задач, — заключил Сталин, — то их перед вами поставит руководство НКВД и товарищ Фитин.

В тот же день было срочно подготовлено и разослано в закордонные резидентуры ведущих стран мира указание № 26-с. В его основу были заложены выдвинутые Сталиным при встрече с Зарубиным и Фитиным задачи. После отъезда Зарубина в США из Нью-Йорка пришла шифротелеграмма:

Прочитав шифровку, Фитин вызвал Г. Б. Овакимяна и показал ему телеграмму:

— Какое решение будем принимать, Гайк Бадалович?

Ознакомившись с содержанием документа, бывший резидент в Нью-Йорке восторженно заметил:

— С Луисом я знаком. У меня о нем сложилось самое благоприятное впечатление. Это во всех отношениях наш человек. Ему можно верить.

— Одно дело верить и совсем другое вменять ему функции вербовщика. Обычно этим делом занимаются кадровые разведчики…

— Я понимаю. Но в порядке исключения, когда по соображениям конспирации невозможно было подойти к интересующему разведку лицу, мы все же иногда поручали вербовки и нашим надежным агентам из числа иностранцев. Возьмите того же Либерала, Звука или Блерио. Они же завербовали для нас много прекрасных агентов.

Фитин на некоторое время задумался, потом сказал:

— Хорошо, Гайк Бадалович, ваша точка зрения мне ясна. Но чтобы иметь собственное мнение о Луисе и окончательно определиться, может ли он выступать в роли вербовщика, прошу подготовить и доложить мне справку-характеристику на него.

— Ясно, Павел Михайлович. Разрешите идти?

— Да, пожалуйста.

Через четверть часа в кабинет Фитина заглянул Квасников.

— Можно, товарищ генерал?

— Вы по какому вопросу?

— Овакимян сказал, что вы просили доложить данные на Луиса?

— Да, я просил подготовить справку-характеристику!

— Она готова.

— Так быстро? — Фитин жестом пригласил Квасникова к столу.

Тот подал ему тоненькую папку. Фитин раскрыл ее и начал читать:

«Коэн Моррис, тысяча девятьсот десятого года рождения. Американец. Холост. Служащий. Член Компартии США. Привлечен к сотрудничеству в 1938 году на идейной основе…»

Дочитав до конца, Фитин поднял на Квасникова взгляд:

— Должен сказать, документ неплохой получился. Но мне хотелось бы познакомиться и с личным делом Луиса…

Так же оперативно было доложено начальнику разведки и дело № 13 676. Оно начиналось с автобиографии, написанной от руки на английском языке, далее шел отпечатанный на машинке и заверенный неразборчивой подписью перевод текста. Это было короткое эссе, подготовленное самим Луисом:

Мои родители — эмигранты. Мать родом из Вильно, отец из местечка Таращи, что под Киевом. Живут они в Нью-Йорке, в районе Гарлема, на Ист-Сайде. В доме у нас часто собирались выходцы из России и Украины и слушали привезенные с собой пластинки, пели народные песни, по праздникам устраивали балы, на которых танцевали польку и гопак. Но больше всего мне запомнились их рассказы о неведомой мне стране — России. Всякий раз, как только они начинали вспоминать о ней, у меня возникало желание хоть одним глазом увидеть родину моих предков. Это желание с возрастом еще больше укреплялось.

Россия в самом деле была не похожа ни на какую другую страну, она являла собой эталон нового, справедливого общества, и потому многие обращали к ней свои взоры. Да и как было не обращать, если весь Запад впадал в состояние глубочайшей экономической депрессии, а юная Русь набирала обороты, смело приступала к осуществлению геркулесовского плана первой пятилетки. Советский Союз был привлекателен для меня еще и потому, что в нем всем предоставлялась работа, а у нас, в Америке, наоборот, процветала безработица. Поэтому, как и многими другими мыслящими людьми Запада, мною в те годы тоже сильно владели идеи социализма, воплощавшиеся в активном строительстве самого свободного общества.

В 1933 году я вступил в Лигу коммунистической молодежи Иллинойского университета, но вскоре был исключен из него за распространение политических листовок, которые мы печатали по ночам, а расклеивали рано утром. В Нью-Йорк я вернулся членом Компартии США. Экономический кризис в тот период начинал уже спадать, но безработица достигала почти 17 миллионов человек. Трудоустроиться где-либо было практически невозможно, однако товарищи по партии нашли мне временную работу — распространение прогрессивных газет и журналов — за пятнадцать долларов в неделю. Потом устроился наборщиком в типографию, работал слесарем на машиностроительном заводе, был служащим в одном из отелей Нью-Йорка.

Тридцать шестой год. Это было время митингов и демонстраций в поддержку республиканской Испании. В Америке, как и во всем мире, шла поляризация сил: с одной стороны — силы мира, прогресса и демократии, с другой — приверженцы реакции, угнетения и тирании. Каждому надлежало тогда сделать выбор: на чьей он стороне? У меня иного выбора, чем добровольно встать на защиту Республики, быть не могло: это соответствовало моим политическим убеждениям. На митинге в Мэдисон-сквер-гарден я, не задумываясь, в числе первых подал заявление о вступлении в Интернациональную бригаду имени Авраама Линкольна…