— А Сафронов? Он какой был?

— Дениска? Рубаха-парень. Шебутной, заводной. Слух отменный, но пульт ему бы не доверил. Ненадёжный.

— Слышал краем уха, он кокс нюхал, — как бы между прочим бросил Егор, ступая на тонкий лёд.

— Кто тебе сказал?

— Вот так сразу и признаюсь. Кокс — это статья. Даже хранение. Это я тебе как студент юрфака заявляю. Но ему всё равно.

— Да. Бедному парню всё равно. Не, про кокс не слышал. Давал мне курнуть какую-то дурь в скрутке. Торкнуло, но не сильно. Он чаще меня баловался. Куда такому за пульт.

— Интересно, где брал?

— Не распространялся.

Во время первых гастролей Егор не торопился приставать с расспросами. На вторых уже вроде как вписался в коллектив, мог позволить более откровенные разговоры. И вот, сразу результат. Подозрение о наркотиках подтверждается.

На самом деле, Образцов преувеличивал вероятность неприятностей от наркоты вот прямо на ближайшем зарубежном турне. Вообще, люди 1982 года очень мало знали о действии наркотиков, в то время как коллеги-музыканты на Западе ширялись массово, смерть от передоза считалась чуть ли не нормальной составляющей профессии. Сто процентов, тот же Мулявин, нюхнув кокаин, взбодрится, но его вряд ли потянет нести чушь в микрофон. Что касается последствий, дороги в один конец от лёгких наркотиков к тяжёлым, то для артистов в любую эпоху дела складывались особенно плохо. Все проходят пик звёздности, все тяжело воспринимают нисходящую фазу. Многие пытаются подстегнуть творчество наркотой. Или глушат душевную неустроенность. В 1980-е годы в СССР было принято спиваться, а не ловить приход. По крайней мере, за хранение водки не предусматривалось ответственности, как за хранение наркоты.

Наконец, зал наполнился и переполнился. Какое бы ни было неприятие «москалей», авторитет «Песняров» сработал. Плавно погас свет, прожекторы выхватили сцену. Володя Ткаченко вышел к самому её краю.

Егор видел, как Андрей переместил от себя движок гейна, а громкость отрегулировал, как только зазвучала первая струна.

Проигрыш из «Крика птицы» был, если не смущаться каламбурчика, беспроигрышным, современным и, наверно, вызывал бы шок у ревнителей «чистого» советского искусства и персонально Тихона Хренникова, бессменного председателя Союза композиторов СССР, назначенного на эту выборную должность лично Иосифом Сталиным. Хренников пронёс верность сталинизму через «оттепель», «застой» и «перестройку».

Затем вышел Мулявин. Говорил он по-русски.

— Друзья! Для нас большая честь выступать в древнем Львове, в мире музыки он связан с именем Владимира Ивасюка, нашего товарища, коллеги, прекрасного человека и композитора, автора «Червоной руты».

— «Червону руту» давай! — донеслось из зала.

Голос кричавшего был настолько силён, что соперничал с усиленным через микрофон.

— С уважением к памяти Володи скажу, что нам он не доверил эту песню, а поступить против его воли совесть не велит, — выкрутился Мулявин. — Мы ещё споём произведения вашего земляка, а пока — наш ответ «Червоной руте». «Чырвоная ружа»!

— Музыка Владимира Мулявина, слова народные, — добавил Кашепаров.

Композиция в среднем темпе, в общем-то не характерная для «павольных спеваў» из основного репертуара «Песняров», была отлично встречена публикой.

Зал завёлся. Когда Мулявин в конце шесть раз повторял «Чырвоная Ружа», зал начал подпевать. Егор выделил зычный баритон того мужика, кто требовал «Червону руту». Замену зритель принял.

И только потом, на разогретый зал, «Песняры» запустили «У долі своя весна». Егор, раньше её не слышавший, не мог взять в толк, отчего сыр-бор. Песня прозвучала мило и при этом настолько простенько в музыкальном отношении, что казалась исполненной каким-нибудь вокально-инструментальным ансамблем областного Дома культуры. Из этого материала можно было выжать намного больше! Странно, что чутьё изменило Мулявину[43].

Но — ничего. По выражению из будущего, пипл хавал. Аплодировали долго, даже вставали.

— А представь, как хлопали бы, если б Мулявин крикнул в микрофон «слава Бандере», — съехидничал Андрей.

Потом сыграли «Расскажи мне, отец» Ивасюка, спели по-русски.

Публика как-то посерьёзнела. У людей постарше выступила влага на глазах. Народ, замученный до почечных колик парадным официозом, умел отличать идущее от сердца от написанного по разнарядке композиторами-многостаночниками Хренникова.

Ивасюк не был членом Союза композиторов СССР. Мулявин в то время — тоже.

В перерыве, за минуту до окончания последней песни отделения, Егор побежал в буфет прикупить коньяк «Три звёздочки» Закарпатского завода. Возвращаясь, увидел оживление около продавца пластинок с автографами. Бизнес тронулся с мёртвой точки.

Рядом стояла девчушка, сжимавшая «Гусляра», лет шестнадцать-семнадцать на вид.

— Здесь купили? — спросил он и вдруг обратил внимание, что конверт чистый, без поддельных росчерков.

— Ні. У місті, — сообразив, что к ней обратились по-русски, тут же поправилась: — В городе покупала. Здесь дорого, десять карбованцев просят.

— И правда, дорого. Спекулянты проклятые. Хочешь, подпишу? Но я в записи «Гусляра» не участвовал, играю только во втором отделении, в «Весёлых нищих».

— Вы — песняр? — тёмно-карие глаза расширились от удивления.

— Да! И вот доказательство, несу за кулисы, — он продемонстрировал бутылку коньяка вместо мандата. — Всех не обещаю, но… Давай так. Кашепаров подпишет точно. И ещё — кого перехвачу на бегу.

Егор велел ждать у служебного выхода по окончании первого концерта. Пока девочка колебалась в раздумьях, выхватил пластинку и убежал. Автографы получил легко, в том числе мулявинский — за сообразительность и расторопность при покупке коньяка.

Второе отделение прошло как по маслу, подготовленное первым. «Весёлые нищие» зашли легко.

Егор, конечно, волновался, исполняя вместо Ткаченко гитарную партию и аккомпанируя словам:

Получилось неплохо. Но только смущался, когда Мулявин представил его как автора музыки. Красть — нехорошо. А когда хвалят публично за украденное — ещё и стыдно.

Но люди ко всему привыкают. Даже к стыду.

По окончании второго отделения Егор накинул пальто на концертный костюм и, не снимая парик, отправился к служебному выходу.

— Чей «Гусляр»?

Кареглазая в чёрной вязаной шапочке с брошью в виде серебряного трезубца растолкала небольшую стайку молодых людей.

— Спасибо! Я уж не ждала, что выйдете. Не узнала вас на сцене в парике, думала — обманул.

— Зачем о людях думать плохо?

В свете уличных фонарей она рассмотрела автографы.

— Мулявин… Правда — Мулявин! А остальные?

— Кашепаров и Дайнеко.

— Уи-и-и!!! — она очень смешно пискнула и подпрыгнула на месте.

Их окружили, там были в основном девушки студенческого возраста, парней всего двое или трое, скорее всего — сопровождающие своих подруг. Кто-то совал диски-миньоны, кто-то блокнот с ручкой, просили автографов. Конечно, это было очень далеко по сравнению со зрительским психозом, наблюдавшемся в Ярославле и Костроме, но всё же Егор в который раз ощутил на себе отсвет славы «Песняров».

— Друзья! На концерте прозвучала единственная моя кантата «Когда бесцветна и мертва…» на слова Бернса, где я аккомпанировал на гитаре, её нет ни на одной из пластинок. Я не вправе подписывать конверты с дисками.