— …Он мне и говорит: главное — не колитесь. Держитесь как партизаны на допросе в гестапо. Ну, я сразу прибежал…

— Что стряслось? — спросил Лёха.

— Шефа в прокуратуру увезли. Трамвай видел. Демидович! У тебя сильно рыло в пуху? — спросил папанычев зам.

— Не больше чем у других. Работаю мало, не успел… А хрен его знает! Они же по любому поводу могут раздуть до небес.

Все согласно кивнули.

Вообще-то, уголовный розыск в прокуратуру вызывают редко. Как правило, это связано с необоснованным отказом в возбуждении уголовного дела, написанным скрипя сердце, чтобы не портить статистику раскрываемости намертво повисшим глухарём и не создавать себе лишней работы. Тут всё просто. Надзирающий прокурор читает отказной материал и обнаруживает, что похищенное у гражданки N меховое пальто помнит Деникина, заношено до дыр и потому не представляет материальной ценности, отчего содеянное не является преступлением в силу малозначительности ущерба. Вызванная в прокуратуру заявительница N рвёт и мечет, объясняя, что пальто новое и стоит больше, чем в сумме зарплата среднего инженера за год. Постановление отменяется, сыщик получает нагоняй, возбуждается уголовное дело, и спустя полгода после происшествия создаётся видимость бурной работы по поискам пальто. Ещё через два месяца производство по делу приостанавливается до обнаружения вора, то есть до никогда, и бумаги преспокойно покрываются пылью.

Несколько реже вызывают из-за жалоб граждан. Например, тот же Вася-Трамвай в ноябре был обласкан по заявлению, что не проявил достаточного рвения в поисках злодейски похищенного детского велосипеда из подъезда.

Но вот так — под самый Новый год, вызвав панические реплики всегда спокойного как удав Папаныча, это и правда грозило чрезвычайными неприятностями.

Может, громы и молнии связаны с терактом на Калиновского?

Не сговариваясь, опера заперлись в кабинетах и вывалили на стол всё содержимое сейфов и столов, пока это не сделано проверяющими из главка по заданию прокуратуры. Или КГБ — желающих насолить ментам достаточно.

Рвались бумаги. Уничтожались целые папки. Ворох небрежных писулек приводился в менее стыдный вид. Выбрасывались вещдоки, забытые и неприобщённые к уголовному делу. Хуже того, второпях отправились в контейнер несданные бутылки, а по отделению их набралось бы рублей на пятнадцать.

Через два часа явился Папаныч, вполне себе довольный жизнью. На вопрос зама и других оперов о случившемся пожал литыми боксёрскими плечами.

— Зампред райисполкома пригласил в прокуратуру всех начальников отделений РОВД и судей. У прокурорских свежий ремонт, цивильно. Красиво даже. Поздравили нас, подарки вручили. Да что рассказывать, я же Трамваю говорил — за подарками еду, вы готовьте поляну пока.

Примерно через сорок секунд после окончания этого спича Лёха увидел глаза Васи-Трамвая. За миг, как он скрылся за фигурами более массивных сослуживцев. Васины глаза молили: помоги! Убьют! А как помочь? Тем более нельзя шутить только над двумя вещами в мире — говорить матери, что её единственный сын смертельно болен, или сообщать милиционеру, что его ожидает п-п-пц в прокуратуре.

Потом расселись за столом, пожертвовав одним из парней по жребию. Он, трезвый до идиотизма, ну — почти трезвый, отирался около дежурной части, изображая готовность бежать по команде «опергруппа на выезд». Вася был жив и без следов увечий на лице, но и только. Даже выпил с трудом, когда Папаныч провозгласил за него тост и поблагодарил: ни разу в истории Первомайского угрозыска документы не приводились в столь идеальный порядок.

Сыщики поржали, выпили, закусили, снова налили.

Лёха накидывал в себя наравне со всеми. Но ни на секунду не забывал, что сегодня состоялись первые похороны погибших в гастрономе № 7. Двух близняшек, задохнувшихся прямо на руках у своего отца.

Поэтому хмель долго не приходил. А потом вырубил напрочь.

Варю удалось перехватить в коридоре.

— Постой! Хорошо вчера посидели? Что девочки говорили?

— Всё нормально.

Она, наклонив голову в нелепой беретке, попробовала обойти Егора, но он не позволил.

— Эй! Хотел на Новый год напроситься. У меня сложности в отношениях с моими.

Варя обождала, пока мимо них не прошла группа парней, и только тогда ответила:

— Может, из-за того, что считают тебя стукачом?

— Считают, — не стал отпираться тот. — Однажды я открыто, на комсомольском собрании заявил о поступке… Подробности не имеют значения. Ну, и в отместку пустили слух, что я не только в лицо могу прямо сказать, но и нашептать. Да, мне сложно с людьми. Но оправдываться не собираюсь.

Она оттащила его к бытовой комнате.

— А вчера, когда мы спели «Полонез» со словами «Конi — клiч „Пагонi“» и всякое другое… Нам как сказали, что ты стукач, так сегодня мы едва занятия высидели, всё ждали вызова в деканат или в комитет комсомола.

— И как?

— Нет. Пока нет.

— Деканат — это мелочно. В таких случаях следует звонить в КГБ. Что смотришь? Прямой националистический призыв к восстанию, подрыв основ государственного и общественного строя СССР. Пятнадцать лет расстрела как с куста. Страшно?

— Ты издеваешься?!

— А ты слышала о теракте в гастрономе на Калиновского? Бабки в очередях только о нём и судачат, что там убитых тьма. Вижу — слышала. КГБ по моему доносу примчится в общежитие… — он наклонился, обдав Варю дыханием. — Примчится, чтоб арестовать вас четверых! Раз песни поёте крамольные, то и бомбу заложили, больше же некому.

— Я в Москве была, — жалобно пискнула Варя.

— Так себе алиби. Бомбу заранее готовили, ты всё знала, но не донесла. Ладно, тебе двенадцать лет хватит, выйдешь по амнистии. Да шучу я! — воскликнул он, увидев, что серые глаза с коротенькими ресничками наполняются слезами, которые вот-вот нарисуют дорожки на щеках. — Короче. Я принесу выпить. Клянусь — первым выпью свой бокал, а у вас появится на меня компромат — что нарушил приказ ректора не квасить в общагах. Не выгонят из БГУ, так выселят из комнаты. Ну, среди вашей четвёрки есть стукачка?

— Нет… Наверно.

— Вот! И проверим экспериментально. А пока — до вечера. Часов в десять нормально?

Варя, наконец, навела порядок в мыслях.

— Мы на четверых думали.

— Понял. Мне кого-то из парней позвать? Попробую Гриню. Добром не пойдёт, испугаю его до усрачки кровавой гэбнёй. Как тебя только что. Вы все такие доверчивые!

— Нет… Я не о том. И ещё…

— Из тебя каждое слово тянуть?

— Стеснялась, но спрошу. Ты Татьяну с собой не приведёшь?

— Мисс БГУ? Миску? Или целую кастрюльку? Слушай, расскажи, что про нас с ней говорят.

— Разное. Что у вас агитбригада выступала в меде. Ты ей на гитаре подыгрывал, а потом прямо на сцене предложил — выходи за меня замуж.

— Серьёзно? Немного молод я для свадьбы. А она?

— Послала тебя подальше.

— Класс! Выступление юристов в мединституте обсуждает филфак! Чувствую себя звездой.

— Правда? Я думала — ты расстроен. Хоть и не похоже.

Варя уже явно вспотела в зимнем, стащила беретку с головы, сразу похорошев. Егор всё же решил рассказать ей анекдот, сочинённый, правда в другое время и применительно к вузу другого города — Москвы.

— Знаешь, встречаются как-то Василиса Прекрасная и Баба Яга. Василиса рассказывает: поступила я на филологический, там, наверно, самая умная, но, к сожалению, не самая красивая. А я — на юрфак, отвечает Баба Яга. Среди юристов не самая умная, конечно, но что первая красавица — не отнять, — Варя вымученно улыбнулась, и Егор поставил точку: — До вечера! Отметим, а потом поведёшь меня в Мраморный зал.

— Хорошо, — сдалась она. — Но недолго, потом пойдём смотреть «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады» по телевизору.

От предложения «пойти к девицам» Гриня офигел.

— Меня потащишь как некрасивую подружку?

— Нет, как громоотвод. Чтоб спустить на тебя избыток женской эротической энергии. Предупреждаю: мисс Лунинец там нет. И миссис тоже. Обычные студентки с четвёртого этажа. Но нормальные, душевные. Хоть каждая со своими тараканами в котелке.