— Уверен, — ответил я. — Не люблю посредников. Если человек хочет, чтобы ему помогли — он должен сказать об этом сам.

— Справедливо, — кивнул парень и не стал больше ни о чем спрашивать.

Усадьба Кочергина стояла на возвышении — светлый дом с резными ставнями и покатой, вымытой дождем крышей. Возле крыльца были аккуратно сложенные поленницы. А за домом начинались широкие, до горизонта поля, на которых виднелись огромные теплицы. Воздух пах сырым деревом и травой.

— Красиво здесь, — вздохнул Фома.

Я только кивнул, рассматривая ряды молодых яблонь.

Машина подъехала к крыльцу дома, и Питерский заглушил двигатель. Я вышел из авто и направился к дверям.

На крыльцо вышел высокий, седой, плотный мужчина, в простой рубахе, подпоясанном старым ремнём. Руки были натруженными, с грубой потрескавшейся кожей. И поначалу я принял его за слугу, который заметил гостей и вышел, чтобы их встретить. Но едва он взглянул на нас, я понял, что ошибся. Это был взгляд человека, несклонного к компромиссам. Жесткого и прямолинейного. Мужчину, который своим примером показывает работникам, что значит тяжелый, но честный труд.

— Мастер Кочергин? — на всякий случай уточнил я, поднимаясь по ступенькам.

— Он самый. Павел Филиппович, верно?

— Все так. А это мой приятель, начальник специального отдела жандармерии — Фома Ведович Питерский.

— Признаться, мы с вами едва не разминулись, — усмехнулся мужчина и почесал затылок. — Потому что я как раз собирался ехать к вам в офис.

— Неподалеку были дела, и я решил заглянуть к вам, — усмехнулся я. — Простите, что без звонка.

— Ничего, — просто ответил хозяин усадьбы. — Давайте в горницу войдем. Ветер нынче колючий.

Он развернулся и вошел в дом. Мы переглянулись, и Фома едва заметно кивнул. И мы последовали за ним.

Усадьба была теплой, с высокими потолками и большими окнами. От внушительной беленой печи тянуло жаром и сушёными травами. Скрипели дощатые половицы, где-то шуршал самовар. Мы прошли через прихожую, миновали комнату с образами святых над темным дубовым шкафом. Затем вышли на светлую просторную кухню. На подоконнике стояли горшки с луком и зелень. В центре комнаты расположился большой стол. На нем — большая миска с медом и глиняное блюдо с круглыми булочками.

— Прошу, садитесь, — предложил Кочергин, указывая на свободные места. — Не деликатесы, но всё своё. Домашнее.

Мы разместились в удобных деревянных креслах. Фома снял пиджак и аккуратно повесил его на спинку. А через мгновение в комнате появился мужчина с подносом, на котором стоял чайник. Слуга разлил отвар в тяжёлые глиняные кружки и молча удалился.

— Спасибо, — произнес я и сделал глоток. Отвар был с липой, донником и чем-то теплым, напоминающим мне вечера в деревне в августе. Кочергин положил себе в напиток кусок желтоватого сахара, а потом заговорил:

— Не стану вас уговаривать. И жаловаться тоже. Просто побеседуем как есть.

Я молчал.

— Моя история началась не с бумаг. А с этого места. Когда-то она была никому не нужна. Здесь был заросший травой пустырь. Я позаботился о земле. Потому что сам я природник. Большая часть моей жизни влиты в почву под деревьями. Я никогда не жаловался, не просил у Империи помощи. Лишь однажды оформил земли в бессрочную аренду.

— Не выкупили? — уточнил я.

— Именно, — вздохнул мужчина. — Наследственных прав на эту землю никто не имел. Она была бесхозной и признана непригодной для земледелия. А теперь все поменялось. Земля стала плодородной. И приглянулась тем, кто в нее и капли сил не вложил. Мы обустроили здесь фермы, сад, выпасы для скота. Разводим коров да лошадей.

— Что случилось?

Он сделал глоток чая, медленно, как подбирая слова.

— С прошлого года стали проходить внезапные проверки. Один за другим прилетают штрафы за вывоз мусора, загрязнение воды, за плесень на яблоках. Только вот, мастер адвокат, какая оказия: мусор у нас органический, загрязнять воду нечем, плесени отродясь не было, вы же понимаете. А бумаги с нарушениями есть. Прошлогодний урожай пришлось сдать за копейки перекупщикам. В этом году вырастить удалось много, а вот продать не дают. Мне жалование работникам платить нечем. Они за еду работают. Сами овощи в город, сбывать возят с лотка. Тем и живут. И меня на плаву держат.

Я кивнул.

— А на днях ко мне пришёл человек. С документами. От крупной агропромышленной компании. И предложил: подпиши договор. И не будет тебе больше проблем.

Он криво усмехнулся.

— Меня, по его словам, сделают управляющим. Земля в аренде и никто ее не отнимет, но сам я тут буду только на лавке сидеть и глазами хлопать. Мол, все технологические, — он запнулся на этом слове, словно оно было для него чужим, — процессы уже давно отлажены. Работников моих, правда, уволить придется. Всех. А ведь они со мной много лет. Семьями работают. Дома построили. Там, у реки.

Он замолчал. Фома сжал чашку в руках. Я видел, как в его пальцах заиграли сухожилия, а костяшки побелели.

— Я не герой, — сказал Кочергин. — Просто люблю землю, а она меня терпит и кормит. Я здесь не потому, что выгодно. Потому что иначе не умею. Ничего не умею, кроме как вливать в эту землю силу.

Мужчина как-то ссутулился и сразу показался старше своих лет. Опустил глаза и тяжело задышал. А потом продолжил:

— Если я подпишу — я не смогу смотреть на себя в зеркало. А не подпишу — потеряю все на штрафах и запретах. И дом заберут и землю, на которой я стою тоже.

Он поставил чашку на стол и посмотрел на меня. В его взгляде была только горечь.

— Не нужны мне большие деньги. Я не хочу войны, но я не подпишу.

И он добавил, тише:

— Просто помогите мне остаться человеком. Про вас говорят, что вы можете, мастер Чехов.

Я долго смотрел ему в лицо. В эти руки, потрескавшиеся от земли, в чай, оставшийся в чашке. А затем ответил:

— Я возьмусь. Но предупреждаю: просто не будет.

Мужчина кивнул. Но больше ничего не сказал.

Мы выпили чай молча. А перед уходом хозяин усадьбы протянул Фоме небольшой полотняный мешочек.

— Для вас, мастер. Это мята. Ее моя супружница растит у ручья. Думаю, вам понравится пить ее с чаем.

Питерский покосился на меня, а потом — на Кочергина, и вдруг тихо произнес:

— Спасибо, что вы есть, мастер. Пока такие вот люди еще живут, Империя будет стоять.

Кочергин ничего не ответил, только устало улыбнулся.

Мы вышли из дома, спустились с крыльца и сели в машину. Питерский молча завел двигатель, развернул авто и поехал прочь. А когда я обернулся, Кочергин всё ещё стоял на крыльце, провожая нас взглядом. Прямо, спокойно, как человек, которому ничего больше не надо доказывать.

Мы выехали на шоссе, и Фома едва слышно произнес:

— Вы ведь сдюжите, вашество? Возьметесь за дело?

— Да, — уверенно произнес я.

Питерский ничего не ответил. Только едва слышно выдохнул и уставился на дорогу. А я отвернулся к окну, где мелькали пахнущие дождём деревья. И думал о том, что остаться человеком — это самый трудный выбор. Самый трудный, но самый правильный.

Мы приехали домой уже ближе к вечеру. Я вошел в приемную и сразу же уловил едва заметный аромат лесных трав. Улыбнулся и поднялся на второй этаж, где за столом меня встретили Арина Родионовна и Яблокова. А на столе уже стоял заварник и тарелочка с печеньем.

— Вы опять весь день у плиты провели? — уточнил я, проходя в комнату и усаживаясь в свободное кресло.

— В почтовый ящик кинули записку, — пояснила женщина. — Те мальчишки из приюта обещались прийти к вечеру.

Она взглянула на висевшие на стене часы, словно намекая: гости вот-вот прибудут.

— Понятно, — вздохнул я. — Значит, мне предстоит тяжелый разговор.

— Мишку все-таки убили? — ахнула Нечаева, прижимая ладони к лицу.

— Хуже, его приняли в семью. Под новыми документами. И мальчишкам придется с этим смириться.

— Почему? — не поняла Нечаева.